Танец с драконами

— Она была мертва, — сказал Варамир, вздрогнув, когда костяная игла проткнула его плоть. — Кто-то размозжил ей голову. Какая-то ворона.

— Не вороны. Рогоногие. Я видела, — её игла стянула края раны в боку. — Дикари. А кто остался, чтобы укротить их? Никого.

«Если Манс мёртв, вольный народ обречён». Тенны, великаны и рогоногие, пещерные жители с их подпиленными зубами, и народ западного побережья с их костяными колесницами… все они обречены. Даже вороны. Они, может быть, ещё не знают этого, но эти подонки в черных плащах погибнут вместе с остальными. Враг идет.

В его голове прозвучало эхо грубого голоса Хаггона:

— Ты умрёшь дюжиной смертей, мальчик, и каждая из них будет болезненной… Но после того как, придёт твоя истинная смерть, ты будешь жить снова. Говорят, вторая жизнь проще и слаще.

Достаточно скоро Варамир Шестишкурый должен будет проверить, так ли это. Он чувствовал вкус своей истинной смерти в едком дыме, что висел в воздухе, ощущал её в жаре под своими пальцами, когда просовывал руку под одежду, чтобы потрогать рану. И холод тоже был в нём, пробрав до костей. На этот раз, должно быть, его убьет мороз.

Его предпоследняя смерть была от огня. «Я сгорел». Сперва, в замешательстве он подумал, что какой-то лучник со Стены пронзил его горящей стрелой… Но огонь пожирал изнутри. И эта боль…

До этого Варамир умирал девять раз. Однажды он умер, пронзённый копьём, другой раз от медвежьих зубов, пронзивших горло, ещё раз в луже крови, родив мертвого щенка. В первый раз он умер, когда ему было всего шесть — тогда топор собственного отца раскроил ему череп. Но даже это не было так мучительно, как пожирающий заживо огонь в его внутренностях, охвативший его крылья. Когда Варамир попытался улететь, его панический полет только раздул пламя, заставив его гореть еще жарче. Вот только что он парил над стеной, следя за передвижениями людей на земле орлиными глазами — и вот уже пламя обратило его сердце в пепел, вышвырнув визжащий дух Варамира назад в собственную шкуру, и ещё на какое-то время он обезумел от боли. Даже воспоминания об этом было достаточно, чтобы он задрожал.

Тогда он и заметил, что очаг потух.

Осталась только серо-чёрная мешанина головешек, да несколько тлевших углей посреди золы. «Дым еще есть, ему только нужно дерево». Скрежетнув зубами от боли, Варамир подполз к куче наломанных веток, которые перед уходом на охоту собрала Репейница, и кинул несколько хворостин в кучу золы.

— Гори, — каркнул он. — Гори.

Он подул на угли и вознес бессловесную молитву безымянным богам лесов, холмов и полей.

Боги не ответили ему. Чуть погодя пропал и дым, а в маленькой хижине становилось всё холоднее. У Варамира не было ни кремня, ни трута, ни сухих щепок для растопки. Он не сможет разжечь огонь снова — по крайней мере, самостоятельно.

— Репейница, — позвал он. Голос был хриплым и отозвался болью в боку. — Репейница!

У неё был острый подбородок, сплюснутый нос и на щеке у неё была родинка с четыремя черными волосками. Уродливое лицо и грубое, однако он дорого бы дал сейчас, чтобы увидеть его в дверях лачуги. — «Надо было переселиться в нее, пока она не ушла».

Сколько её не было? Два дня? Три? Варамир не знал. В хижине было темно. Он то погружался в сон, то просыпался, не зная толком, день на дворе или ночь.

— Подожди, — сказала она. — Пойду за едой.

И он, как дурень, ждал, размышляя о Хаггоне, Желваке и всех тех скверных поступках, что он совершил за свою долгую жизнь — но дни и ночи шли, а Репейница так и не вернулась. — «Она и не вернётся». — Варамир гадал, не мог ли он чем-то себя выдать. Вдруг она поняла, что он замышляет, просто глядя на него, или, может, он бормотал об этом в горячечном бреду?

«Мерзость», — услышал он голос Хаггона, словно тот был рядом, в этой самой комнате.

— Она просто какая-то уродливая копьеносица, — отвечал ему Варамир. — А я великий человек. Я Варамир, варг, оборотень, будет неправильно, если она останется жить, а я умру.

Ему никто не ответил — никого тут и не было. Репейница ушла и бросила его, как и все остальные.

Точно так же его бросила и собственная мать. «Она оплакивала Желвака, но никогда не оплакивала меня». Тем утром отец вытащил его из кровати, чтобы отвести к Хаггону, а она даже на него не взглянула. Он визжал и лягался, когда отец тащил его по лесу, пока тот не шлепнул его и не велел замолкнуть.

— Твоё место среди тебе подобных! — вот и всё, что он сказал, когда швырнул сына к ногам Хаггона.

«Он был не так уж неправ, — подумал Варамир, дрожа от холода. — Хаггон многому меня научил. Научил охотиться и рыбачить, разделывать туши и чистить рыбу, находить дорогу в лесу. И он обучил меня обычаям варгов и поведал мне тайны оборотничества, хотя мой дар был сильнее, чем у него самого».

Много лет спустя он попытался найти своих родителей, чтобы сказать им, что их Комок стал великим Варамиром Шестишкурым, но оба были уже мертвы и преданы огню. «Перешли в деревья и реки, перешли в камни и землю. Превратились в прах и пепел». Именно так и сказала лесная ведьма его матери в день, когда умер Желвак. Комок не хотел быть прахом земным — мальчик грезил о том дне, когда барды споют о его деяниях и будут целовать прекрасные девушки.

«Когда я вырасту, я стану Королём-за-Стеной», — обещал себе Комок. Он не стал королем, но был весьма близок к этому. Имя Варамира Шестишкурого вселяло страх в сердца людей. Он ехал в бой верхом на спине белой медведицы тринадцати футов ростом, держал на коротком поводке трёх волков и сумеречного кота и сидел по правую руку от Манса-Налётчика.

«Это из-за Манса я оказался здесь. Не надо было мне его слушать. Надо было влезть в шкуру моей медведицы и разорвать его на кусочки».

Ещё до Манса Варамир был кем-то вроде лорда. Он жил один в чертоге, выстроенном из мха, земли и срубленных брёвен, который до него принадлежал Хаггону; сюда приходили его звери. С десяток деревень платил ему дань хлебом, солью и сидром, поставляли ему плоды из своих садов и овощи с огородов. Мясо он добывал сам. Когда он хотел женщину, то посылал сумеречного кота ходить за ней по пятам — и любая приглянувшаяся Варамиру девушка безропотно ложилась к нему в постель. Некоторые приходили в слезах, да, но всё же они приходили. Варамир давал им своё семя, брал прядь их волос себе на память и отсылал обратно. Время от времени какой-нибудь деревенский герой являлся к нему с копьём в руках, чтобы убить чудовище и спасти сестру, любовницу или дочь. Этих он убивал, но женщинам никогда не причинял вреда. Некоторых он даже осчастливил детьми.

«Недоростки. Маленькие и хилые, как Комок, и никто из них не обладал даром».

Страх заставил его, пошатываясь, подняться на ноги. Держась за бок, чтобы унять сочащуюся из раны кровь, Варамир доковылял до двери, откинул рваную шкуру, прикрывавшую проем, и оказался перед сплошной белой стеной. «Снег». Неудивительно, что внутри стало так темно и дымно. Падающий снег похоронил под собой хижину.

Когда Варамир толкнул снежную стену, она рассыпалась — снег был всё ещё мягким и мокрым. Снаружи ночь была белой как смерть; тонкие бледные облака пресмыкались перед серебристой луной, и с небес холодно взирали тысячи звёзд. Он видел белые бугры, в которые превратились другие хижины, погребённые под снежными заносами, и за ними бледную тень закованного в лёд чардрева. К югу и западу от холмов простиралась необозримая белая пустошь, где ничто не двигалось, кроме летящего снега.

— Репейница, — жалобно позвал Варамир, соображая, как далеко она могла уйти.

«Репейница. Женщина. Где ты?».

Вдалеке завыл волк.

Варамира пробила дрожь. Он узнал этот вой, так же как Комок когда-то узнавал голос своей матери.