парикмахерской гостиницы «Националь».
В школе в качестве иностранного языка преподавали английский. И с первого же дня молодая учительница поняла, что на ее уроках мне делать нечего.
После окончания школы в 1951 году я успешно поступил в Институт иностранных языков, где первые три года учил французский язык, одновременно сдавая все экзамены по английскому.
Цепь некоторых событий, отчасти случайных, привела меня к тому, что обо мне рассказали Олегу Александровичу Трояновскому, в то время основному и очень известному переводчику, который работал в МИДе. К тому моменту он уже тяготился своей переводческой нагрузкой, хотел перейти на нормальную дипломатическую работу и искал себе замену. Я и по сей день считаю его своего рода крестным.
Кому – то может показаться, что моя профессия более прозаична, менее остра и романтична, нежели работа летчика, которым я хотел стать в раннем детстве. Будущее показало, что это не так».
«Будущее – будущее. Кто знает, что оно покажет? Вот, говорят, судьба… А нет судьбы. Так же, как у жизни нет смысла – есть только причина. Судьба – это просто развертывание установок на жизнь».
Из – за крутого поворота показалась стоящая на обочине полицейская машина. Махнули жезлом, свисток. Геннадий остановился.
Гаишники попортили Геннадию Петровичу немало крови. Эти, в общем – то, одноклеточные существа в одинаковой одежде, обрюзгшие, уставшие, пропахшие городским смогом и выхлопными газами, часто психологически обставляли самого главного пиарщика Москвы. Было просто обидно расставаться со своими честно заработанными денежными купюрами ради людей, которые блюдут, но при этом сами редко соблюдают, более чем условные правила, написанные и сто раз переписанные в тоненькой брошюрке. «А давайте, я какую – нибудь белиберду напишу – типа ходить только в головных уборах – и буду смотреть, кто это не соблюдает, штрафовать. Да у меня внутри все протестует, когда я ничему и никому на дороге не помешал, а эти ублюдки мне чего – то там предъявляют!» – быстро пронеслись сто раз обдуманные экзистенциальные мысли Геннадия Петровича.
Гнев закипал, но сердце уже не замирало при виде «продавцов полосатых палочек и уродских фенов». Гнев надо было быстро гасить, чтобы сохранить боеспособность. Геннадий Петрович вспомнил случай, который ему рассказывал Фридрих Иванович, аналитик «РосПиара», когда – то постоянно проживавший в Ленинградской области.
Ехал однажды Фридрих Иванович по какой – то почти проселочной дороге, без прав, что называется, «немного нагруженный» и без талона техосмотра. Он любил решать проблемы без денег – кучей бумажек: этому написать, что «тот мудак и плохо несет службу», тому написать, что «это мудак и вообще на работе болт забивает». На Фридриха Ивановича смотрели, как на сумасшедшего – склочник всегда получал свое. Он все решил в этом году, кроме получения талона технического осмотра. Но при этом права забыл дома, хряпнул сто фронтовых грамм и поехал расслабляться на дачу. Машина была дорогая, престижная, вся тонированная, немного грязная, номера так вообще были заляпаны ленинградской грязюкой.
С одной стороны, штрафовать или «доить» Фридриха Ивановича можно было по полной программе. Но с другой стороны, он тогда бы не был Фридрихом Ивановичем. Но вот злой демон решил испытать судьбу склочника – на дороге возник экипаж ГАИ. Взмах жезла – остановка с визгом тормозов.
– Второй батальон ДПС. Сержант Юрий Семенович Гари. Ваши документы.
«Прям ГАИ Юлий Цезаревич. Ужас», – прочел по губам Фридрих Иванович. И попробовал применить жест, используемый кем – то из товарищей, приближенных к Обкому. Он открыл на окно на одну четверть, высунул руку ладонью вверх, щелкнул пальцами: «Мол, ваши документы!»
Гаишник растерялся, посмотрел по сторонам, напарник был занят переговорами по рации. Пожал плечами и начал рыться в карманах куртки. Достал документы, протянул в окошко Фридриху Ивановичу. Он повертел их в руках не больше десяти секунд: «А то подумает, что переписываю. А я чисто так, проверяю», – и вернул.
– Все в порядке. – Единственная фраза, которую произнес Фридрих Иванович за всю встречу, стараясь не дышать в окно.
Гаишник отдал честь. Окно закрылось. Машина тронулась.
«Они же – инфузории – туфельки, – уверял собеседников Фридрих Иванович. – Если перед гаишником водятел – его надо «иметь». Если начальник – надо «подставлять жопу». Я просто показал, что перед ним начальство. Тумблер у всех сотрудников органов Министерства внутренних дел переключается подобным образом».
Геннадий Петрович затормозил. Открыл окно наполовину.
– Ваши документы.
Разговор велся на английском.
– А ваши документы? – Попробовал сопротивляться Геннадий Петрович. Сейчас скажет: «Я первый спросил» и что делать?» – начал опасаться он. Видимо, страх полицейскому передался, и он рванул в наступление.
– Мне повторить?
Геннадий Петрович протянул пачку документов.
– Москва, что ли? Фамилию вашу не разберу. Shtyk – le…
– Штык. – Геннадий Петрович почему – то решил произнести свою университетскую кличку.
– Штык? Тут вроде букв побольше.
– Штык. Пять букв. Окей? Пу – тин. Пять букв. Окей?
Полицейский «завис». Протянул обратно документы. До предъявления нарушения скоростного режима дело не дошло.
– До свидания. – Геннадий закрыл окно. С визгом тронулся. Позволил улыбнуться: «Вот ведь, не думал, что случай из анекдота сработает! Юмор – наше все». Согласно народному юмору гаишник должен был отчитаться напарнику, почему он его отпустил: «Однофамилец Путина».
Геннадий расплылся в блаженной улыбке победителя окончательно. Включил магнитолу, Фрэнки продолжал в образе великого переводчика продолжал:
«Я пришел на работу в МИД уже после исторического поворота в биографии нашей страны. Я имею в виду доклад Хрущева на 20–м съезде Коммунистической партии Советского Союза, где он развенчал Сталина.
Впервые я увидел Хрущева в 1956 году, без малого через месяц после поступления на работу в Бюро переводов МИДа. В начале зимы, помнится, отмечали национальный праздник Албании. Здание посольства было небольшим, и поэтому албанцы решили устроить прием в гостинице «Метрополь». Я работал на этом приеме.
Приехали мы к самому началу приема. Гости постепенно собирались. Вдруг широко раскрылись двери. Вспыхнули софиты. Застрекотали кинокамеры. Все повернулись к входящим в зал. Никогда не забуду этот момент. В зал входили «ожившие портреты» – люди, которых я с детства привык видеть на полосах газет, на плакатах, висящих на фасадах зданий, во время демонстраций. Хрущев, Маленков, Каганович, Молотов, Микоян. Вот они – в трех метрах от меня…
Первое впечатление – все они одинаково невысокого роста. Все сверх нормы упитаны, за исключением, пожалуй, довольно худощавого Микояна. В одинаковых костюмах темно – серого цвета, белых рубашках с какими – то незапоминающимися галстуками. Они прошли в зал, где были накрыты столы. И началась моя работа. В общем, первое впечатление – Хрущев хороший, нормальный мужик. Все «ожившие портреты» на том приеме открылись с неожиданной стороны – доступные, улыбчивые, общительные.
Вот таким было мое боевое крещение. Мне было 23 года, и я еще способен был идеализировать многое, восхищаться многими. На следующий день – снова прием. И снова я рядом с Хрущевым. Правда, сам прием я плохо помню, как и многие другие приемы, встречи, беседы. Ничего не записывал. В молодые годы не думаешь, что когда – нибудь сядешь писать мемуары…
Встречи с сильными мира сего стали просто работой. Со временем я уже стал почитать за счастье, когда меня не посылали вечером на очередной прием, и я мог, как все люди, после рабочего дня идти домой.
На одном из приемов – в английском посольстве на Софийской набережной – я был рядом с Маленковым. Он разговаривал с послом Великобритании, и тот поднял бокал за здоровье советского
