кувыркая небо, гривна летит на слух.
Всюду музыка. Всюду ее солдаты.
Он бежит за джипом (пять ему или шесть?)
и заводит утро на зубной гармошке початка.
Жесткий оскал. Ненормативный жест.
Зерна падко хрупают, капают в гравий сладко.
Грязные локти — скобками, явно ничей
(проигрыш, лязг, мычание, кантри местный),
явно знакомый с непостоянством вещей
(кукурузный дух приплясывает над бездной).
Кнопки зерен стонут — хит и его предмет
(южный свет — золотой, зернистый, как смех бомжонка),
он вгрызается в день, вращая свой инструмент
до отката солнц в большак за бензоколонкой.
Оттопырив ухо, всхлипывает во сне
И, накрытый трофейной кепкой, спит как дети.
Музыка всюду, особенно в тишине,
грохота изнутри в придорожном кювете.
* *
*
… и тогда она
нырнула в лес — не сумрачные чащи,
нормальный подмосковный леший лес,
и набрела на дивный свет, стоящий
с косым копьем луча наперевес,
щебечущий, блистающий, зовущий,
он гнулся, отрываясь от корней,
и ел глаза, и набивался в уши,
и, колыхнувшись, двинулся за ней.
То шел столбом, то шаром, то воронкой,
