оставалось в неприкосновенности. Некоторые дома, как правило — памятники старины, не только оставались целы, но даже молодели и становились крепче, правда, лишенные воды и электричества. Никогда не страдали музыкальные инструменты — пара-тройка роялей на полянке посреди свежевыросшего леса была обычным делом. Книги (но не все), картины, аквариумы с живностью, комнатные растения, иногда даже мебель и посуда (но обязательно изящные, изысканных, гармоничных очертаний и рисунка) — все оказывалось на траве, неповрежденное, но под открытым небом. Почему-то никогда не случалось гейзеров кипятка из разрушенного водопровода или утечки газа. И среди этого безобразия стояли и сидели люди — невредимые, даже более здоровые, чем были, (у некоторых вырастали новые зубы, а про волосы и говорить нечего!), но потерявшие мгновенно почти все — дом, скарб, документы, счет в банке — все, что составляло для большинства смысл существования. Кто-то сходил с ума, некоторые тут же вешались на ближайшем суку, кто-то становился беженцем. А некоторые оставались — и о судьбе их можно было строить любые предположения. Еще интереснее было в деревнях. Новый добротный дом, правда, слегка уродливый, у которого внешний вид был принесен в жертву функциональности, мог растаять. А старая развалюха рядом вдруг молодела, и становились видны резные наличники, ставни с затейливой резьбой… Впрочем, это было давно. Все это Дора знала только по рассказам бабушки, которой об этом рассказывала ее мать, Дорина прабабка. Сейчас людей старались эвакуировать заблаговременно. Но сделать это с целым городом, да еще вторым подряд за год — дело не быстрое. Нижгород вывезли по Нейсе. Что делать с Верхоградом — непонятно, река теперь закрыта. Те, кому было куда ехать, уже удрали. К чести мэра надо сказать, что он не драпанул, и даже семья его все еще в городе. Только вот толку с этого! Подвоз топлива так и не налажен, на носу зима, запас продовольствия тоже не бесконечен, про эвакуацию что-то ничего не слышно, а граница леса уже в ста пятидесяти километрах. Те, кто не уехал, приспосабливались. Медики тоже. Фонари на батарейках, на ручных динамках шли нарасхват, а велосипедные динамки — на вес золота. Три-четыре санитара крутят педали снятых с колес велосипедов — бригада оперирует. Мазут для генераторов распределялся по заявкам, подкрепленным отчетами о количестве пациентов. Дора была в кабинете райи Леры, когда та, взбешенная отказом, взялась по рации ругаться с завроддома, и все слышала.
— Лерочка, солнышко, ну ты и меня пойми! Предлежание — значит, кесарить надо, ты сама говоришь, что она не потянет рожать, так? Ты мне можешь гарантировать, что она в буйство не впадет? Не можешь, то-то и оно. У меня мазута на трех рожениц заявлено, которых мы сейчас ведем. И то одна платная. Где я тебе еще возьму? А у тебя нету, я знаю. А даже если бы был, если она на столе откинется? Сама говоришь, состояние плохое! Не могу я своих ребят так подставлять ради чокнутой бомжихи! Ну, сама же все понимаешь, солнышко мое! Да если даже и родит, что с ребенком будет? Дом малютки уже эвакуировали, кто и чем его кормить будет, ты мне можешь сказать? Во-от, не можешь! Или сама усыновишь? Вот видишь, золотко! Пусть она у тебя рожает, как начнет — бригаду вызовешь по скорой, обычным порядком. Как родит — так и родит. А патронаж — даже не мечтай, золотко!
Дора тихо ушла из кабинета. Надо было что-то делать. Надо. Что-то. Срочно. Сколько у нее… у них есть времени? Две недели? Три? У Доры семьи не получилось, с ее-то работой. Как-то времени все не хватало на личную жизнь. А теперь уже поздно, рожать в 38 лет она не рискнет, даже если выйдет замуж. И странная мысль прочно обосновалась у Доры в голове. Этот ребенок… Он еще родиться не успел — а уже никому не нужен. Он даже сейчас, в утробе, вел себя так, будто чувствовал свою ненужность и неуместность — тихо-тихо, почти не шевелясь. Нет, он нужен. Нужен! Ей, Доре. Ведь думала пару лет назад об усыновлении? Думала. Только потом, всего за четыре месяца, лес сожрал четыре села на юге, в больницы хлынул поток инсультов, инфарктов, нервных срывов — люди не выдерживали — и стало не до того. Может, это ей знак свыше? Или она сходит с ума? Ну и пусть. Она усыновит этого ребенка. Только… Только сначала нужно сделать так, чтобы он — был. Как говорил папа, «врач я или не врач?». Дора поселилась в лечебнице. Днем она уделяла «своей» больной все свободное время. Кормила, мыла. Райя Лера ставила ее в пример: «Дорочка, вы святая!». Коллеги шипели, Дора криво улыбалась: «Ну, что вы. У меня же нет семьи, масса свободного времени, знаете ли», а по вечерам сбегала в морг. Она вспомнила все — и как ассистировала отцу в домашней операционной, и практику в мединституте — все, что знала. Она заново выучила весь раздел, относящийся к полостным операциям, взяла в библиотеке мединститута методичку по кесареву сечению и тщательно проштудировала ее — сначала у себя в ординаторской, а на следующий день в морге, с инструментами. Благо, неопознанных трупов в последнее время было полно, а особого разрешения Доре не требовалось, достаточно было написать заявку на работу и сказать, что она «хочет кое-что проверить». В первый раз ее просто стошнило. У отца так не воняло. А здесь формалин, хлорка и пробивающийся сквозь них запах разложения — холодильники включали раз в день на пару часов — создавали совершенно ужасную смесь. В следующий заход через полтора часа у нее с собой был мощный респиратор — все решаемо! Три недели при свете налобника по три часа Дора производила кесарево сечение, сначала сверяясь на каждом действии с методичкой, потом уже без нее. Через три недели она была уверена в том, что сможет провести эту операцию даже одна и с закрытыми глазами. Райя Лера, тем временем, попыталась решить вопрос через горздравотдел, где ее запрос на перевод больной на патронаж хоть в какой-нибудь роддом благополучно и затерялся. Дору это не удивило — она хорошо знала эту кухню, это болото, это… Потому и ходила на свои «занятия». И вот сегодня… Да-а… Слава Жнецу Великому, что она решила зайти к старой знакомой своего отца, уточнить про наркоз. Райя Реда сразу заподозрила неладное, выпытала у Доры, что она затеяла, и пришла в ужас. После короткой, но сокрушительной словесной порки райя взяла дело в свои руки. То, что не смогли сделать официальные запросы, сделали два вызова по рации и три литра медицинского спирта. Уже через пять часов Джейн Доу была на столе и под наркозом. Знакомства, знаете ли! Доре разрешили присутствовать, как лечащему врачу. Последняя скобка была наложена, неонатолог унес верещащий комок, Дора на негнущихся ногах вышла из операционной и сползла по стене на пол. Какой ужас! Что она чуть было не натворила! Видимо, райя Реда права — безумие заразно! Самонадеянная дура! Когда отец оперировал животных, все, казалось, получается само собой, так просто и логично. У нее тоже так получалось — в морге. А живая ткань вела себя совсем не так. Она пульсировала, затекала кровью, иногда вдруг дергалась судорожно, вырываясь из рук… Да она бы просто зарезала свою пациентку!
Когда Дора зашла в кабинет заведующей, отчитаться, райя Лера замахала на нее руками.
— Потом, Дорочка, потом! Вы столько сделали, отдохните, на Вас лица нет! Разве можно столько работать! Возьмите хоть три выходных, вам это необходимо! А с отчетом я подожду!
В пустой ординаторской Дора рухнула в кресло, посидела… и разревелась. Папа, папочка, прости, но я не хирург! И никогда не стану, сколько бы ни старалась! Это какие же надо иметь руки, какие нервы, какие навыки, чтобы так спокойно и буднично просто сделать все, как надо! Сейчас она это очень хорошо понимала — перед глазами так и стояло операционное поле и руки, умные руки, которые как будто сами знают, что делать, чтобы все стало хорошо. Правда, если верить учению Жнеца, ничто в жизни не пропадает даром, так что, может, и эта ее куцая практика в хирургии когда-нибудь кому-нибудь пригодятся. Но лучше не надо. Она в принципе не годится для такой работы. Тело в морге — это предмет, поэтому она и могла сохранять спокойствие, а здесь, где все живое, она обязательно запаниковала бы, ошиблась, рука бы дрогнула — и все, все… Она напилась чаю и поехала домой.
Дора свернула на свою улицу. Стемнело, фара динамки ярко высвечивала узкую дорожку, разбегались изломанные тени, тускло взблескивали стекла темных окон. Город опустел почти наполовину. Нет, здесь-то еще жили, а вот, из новых районов народ валил толпами. Попробуй-ка, залезь в «благоустроенную» квартиру на 9-ом этаже с велосипедом подмышкой, по темной лестнице! Прав был папа, отказавшись переезжать! Как чувствовал! Налог, конечно, бешеный, зато карабкаться никуда не надо, и даже протопить можно, если за углем съездить в депо. Кстати, надо взять тележку у соседа, и мешки, и велосипедный рюкзак, и просто рюкзак — и съездить, пока там еще хоть что-то есть. Состав с углем бросили на путях, когда стало ясно, что порт закрыт, и везти его некуда. Пока мэрия соображала, что к чему, уголь наполовину растащили, и охранять оставшееся никто не стал. Да и далековато, если честно — больше часа на велосипеде. А запастись надо, про эвакуацию не слышно, не пришлось бы зимовать. Нет, видимо, все же надо уезжать. Это сейчас, пока в городе стоят войска, и полиция еще действует, бандиты в город не лезут. А если городская верхушка все-таки уедет, а войска отзовут, все тут же будет отдано на откуп разным интересным личностям. Тогда и на улицу-то опасно станет выходить, а не то, что за углем ездить. «И настанет день, когда позавидуют растущие колосья сжатым», вдруг вспомнила Дора. Да, папа, тебе повезло, что ты не дожил!
