— Ну как? — Сидя уже в избе, хитро подмаргивая, дуя чай с калиной, спросил меня глядя на вновь подвешенные под потолок лыжи, Григорьич.
— Что тут говорить. Нет слов.
— Вот и я о том же. Думаешь, куда так торопился, куда коней гнал? Да чтобы поскорей увидеть красоту эту, чтоб окунутся в неё и раствориться. Жаль только, что в последний раз.
Я не придал последней фразе Григорьича значения. В глазах у меня стояло клокотание стихий, их порыв, и эта изумительная картина занимала всё воображение будучи прекрасней любого шедевра.
10.
Лыжи сохли, прямо в колодках, под потолком. Усыхала и поленница кедровых дров, изведенная почти без остатка на поддержание жара в избе. Да и пни на месте порубки замело снегом. Еще чуть—чуть и не останется на земле и следа от моего варварского поступка. Как же быстро все—таки заметаются следы. Как все быстротечно.
А тем временем поплохело Григорьичу. Он, было уже пошедший на поправку, опять расхворался. Да так, что я не на шутку испугался. Теперь он надсадно, сотрясаясь всем телом, бУхал, чихал, заполошно кашлял, а откашлявшись через силу схаркивал и сцеживал в ковшик вязкую мокроту. Снадобья ему помогали, но ненадолго. Старик осунулся, побледнел и стал прозрачным на просвет.
— Хана мне, Витенька. — Заявил он в одно утро, сцедив что—то в ковшик.
— В смысле, хана? — Не понял я.
— Предстану я скоро пред Создателем, говорю. Лихоманка—от не отпускат.
Старики любят прибедняться. Увлеченно рассказывают о своих болезнях, недугах и страданиях. Это естественный способ привлечь внимание и получить участливую заботу. Поэтому я создал необходимую суету, заварил травы, приготовил взвар, натер им старику ноги, укутал его поплотнее, покормил чем бог послал. Но старик не повеселел.
Я похлопотал по хозяйству, сдолбил наледь с приступочки, заменявшей нам крыльцо, наколол дров, покормил собак и проведал старика. Лучше ему не становилось. Я, если честно, растерялся. Все средства, которые я знал, были испробованы. Можно было конечно усилить дозу, но чего и насколько, непонятно.
Арсенал лечебных средств состоял, по сути, из засохших трав, корений, сушеных ягод малины, шиповника и калины, мерзлой клюквы и брусники, да некоего взвара, как его называл Григорьич, — тягучей черной субстанции, наподобие смолы, которую нужно было распаривать на паровой бане, и втирать в кожу. Ни таблеток, ни уколов, ни капельниц — всего того, что моментально ставит городского человека на ноги в наличии не было. Как не было и врача. Зато был больной, был несмышленый здоровый приблудыш, и была вокруг бескрайняя зимняя тайга у которой проси—не проси помощи, ответа она не даст. Только будет шуметь кронами, как бы укоряя непонятными словами — что же ты, человек, ты же могуч, ты же венец творения и природы царь. Отчего же ты, такой умный и великий, спасовал теперь?
Делать было нечего, пришлось донимать Григорьича, пока он при памяти. Я приступил к нему с решимостью пытошного мастера. Выждал, пока он очнется от беспокойного своего, полубредового уже сна, обложил голову смоченными тряпицами, дал питье и стал вопрошать:
— Григорьич, слышишь, родненький, а вот эта, как её, лихоманка, её чем вообще лечат? Может есть у тебя какое снадобье про запас?
Григорьич полежал, посмотрел в потолок, потом глянул на меня, с трудом повернулся на бок и протянул ко мне руки: Помоги спуститься—от, до ветру надо. Пособи.
Я спустил старика, одел его потеплее, вывел на улицу. Когда мы возвращались с оправки обратно, он остановился вдруг, долго стоял, больно вцепившись мне пальцами в локоть и смотрел на лес, на снег, на низкое зимнее небо, как бы запоминая. Постепенно его хватка ослабла и наконец он двинулся, шаркая, к дому.
— Хорошо. — Только и сказал он.
Возле дома Григорьич еще раз остановился и указал под притолоку. Я сунул руку в укромину и вынул оттуда плошку с каким—то веществом. Ура! Есть снадобье. Но в плошке оказалась застывшая смола.
— Лыжи—от не забудь просмолить, когда просохнут. Все сделай, как я учил.
— А снадобье—то, Григорьич, снадобье…
— Пошто оно мне, уж я скоро с Создателем встречусь.
Ну уж нет, — думал я уложив сразу же забывшегося и засипевшего старика, — ты мне тут гундось, не гундось, а я тебя не брошу. Мы еще с тобой дичь в силки позагоняем.
— Как уйду, — внезапно подал слабый голос Григорьич, — силки все проверь, и ежели какая дичь попалась, вынь. А силки сними и в избу снеси. Собаки покажут, где силки те. Ты их поутру за поруб, за делянку в лес выведи, а сам беги за ними. Они приученные. Все силки знают, выведут как по «конпасу». Не оставляй в лесу силки—от. Не губи зверя понапрасну.
Григорьич опять забылся, а я схватился за голову. Что же делать—то, как быть? Дай мне Господи, сил!
Чтобы не киснуть, просто машинально, схватил туески со снадобьями, поставил на скамейку и стал перебирать ягоды. Вот малина, малиной меня в детстве поила мама, когда я болел. Зачем поила? Вроде бы как от жара. Жар. Точно жар. Малина снижает жар. Отлично, кидаем малину в плошку. Клюква? Клюква — это витамин С, это не вопрос. Сколько раз я видел в городе уличных торговцев, продающих с небольших грузовичков вразвес клюкву. У них были настольные весы, банки с клюквой и рукописная табличка— картонка «Покупайте клюкву природный источник витамина С 300 рублей кг.» Значит сюда клюкву. Это у нас что, калина? Калина бе — э. Нет, ну если притерпеться к запаху, то вполне себе питательно, даже я распробовал. Калина у нас отчего. Калина, походу, от всего. Сюда же кладем и калину. Что у нас получилось?
Получилось у нас то же, что и обычно — такое же питье, как и раньше, только с добавлением малины. Прямо скажем, негусто. Чем еще можно лечиться? Травы? Будем лечиться травами. Чеснок? Отличное средство чеснок. Фигня — война, вылечимся. Опять же баню никто не отменял, хотя у нас и в избе, как в бане. Ничего, не ссы, Григорьич.
И понеслась круговерть отваров—компрессов—снадобий. Григорьич то выныривал из забытья, то впадал в полубредовый сон. Пот то катился с него градом, то лоб старика был еле теплым, как бок остывающего чайника. Дыхание было то шумным с присвистом и хрипами, то тихим, как у ребенка.
В редкие минуты, приходя в сознание, старик пил, еле—еле кушал с ложки жидко протертую кашицу и давал краткие и удивительно осмысленные распоряжения относительно быта, хозяйства, собак.
А потом умер.
