оголтелое, бездумное, провокационное разрушение традиции властью. Сама по себе она не возникает.
Можно сказать еще сильнее. Можно сказать, что вообще основной функцией культуры являются (если допустимо говорить о функциях применительно к явлениям, хоть и порождаемых человеком, но не зависящих от его индивидуальной воли в той же степени, что и явления природные. А почему нет? Основной функцией дождя является естественное орошение полей. Помимо этого, дождь иногда порождает радугу, которой можно любоваться. Если бы дождь не орошал поля, все перемерли бы с голоду, поэтому, даже если бы он продолжал порождать радугу, любоваться ею было бы некому) смягчение, замедление, парирование лавинообразно нарастающих социальных процессов, которые, не будь этого смягчения, то и дело взрывали бы общество.
Подобные лавины проявляются через иррациональные вспышки тех или иных массовых чувств у более или менее значительных групп населения. Это значит, во-первых, что культура всегда находится в состоянии прямого антагонизма с любым стадным чувством, и, во-вторых, она всегда находится, в лучшем случае, в состоянии вооруженного нейтралитета с властью. Потому что власть, всегда заинтересованная в массовом героизме солдат, массовом энтузиазме рабочих и тому подобных массовых чувствах, всегда, в большей или меньшей степени, апеллирует именно к ним, паразитирует именно на них, культивирует именно их.
И все вроде в порядке: никто не ругает, все подлаживаются и поют оды, а кто не поет — отхрямкать ему грешную ногу. Но стоит только из-за какого-то неожиданного толчка знаку стадного чувства поменяться с плюса на минус — власть оказывается беззащитной перед обвалом бессмысленных, истеричных претензий.
Умная власть понимает, что должна балансировать между культурой и стадными чувствами, примирять непримиримое, — только пока это удается, опоры надежны. Она, более того, должна сама же и финансировать вроде бы враждебную ей опору или так организовывать правовое пространство, чтобы кому-то с чисто меркантильной точки зрения выгодно было финансировать ее — в особенности первый ее уровень, который по самой природе своей деятельности не способен прокормить себя сам, производя не пипифакс, а всевозможные идеи на любой случай жизни. Так, чтобы все эти злопыхатели могли делать свое великое дело — злопыхать; пока дела идут хорошо, их все равно мало кто всерьез слушает — но иммунитет к безоговорочному доверию любому ругательному мнению их нескончаемое злопыхание дает людям немалый (а то помните, как было: полная правды газета «Правда» и лживая буржуазная пропаганда, а потом полюса вдруг поменялись, и стали полная подлой и лживой партийной пропаганды «Правда» и полные искренней заботы о народах СССР, без единого направдивого слова передачи Би-Би-Си). Злопыхать на все лады, максимально разнообразно. Не пресмыкаясь перед властью из-за куска хлеба. Потому что, пресмыкаясь, они будут производить лишь те идеи, которые нравятся власти сегодня в полдень, но отнюдь не те, которые, вполне возможно, завтра на рассвете эту власть спасут.
Катастрофы семнадцатого и девяносто первого годов произошли не в последнюю очередь из-за того, что культура в массе своей утратила амортизирующие способности и оказалась в первых рядах стада, огульно, без тени осмысленности отрицающего существующие структуры и ценности.
Конечно, дело было и в ошибках власти. Абсолютно невостребованное разнообразие мнений, то есть ощущение самой культурой своей полной ненужности приводит к тому, что она вся пропитывается стадными чувствами и стремится себя же упростить, сведя к двум полюсам — причем отрицательным полюсом всегда окажется власть, культурой пренебрегающая, и следовательно, все мнения, эту власть так или иначе оправдывающие.
Несколько примеров из китайской жизни. Только прошу помнить — я отнюдь не идеализирую и не создаю очередной фетиш. Люди не ангелы, идеальных рецептов нет; все было: и императоров травили, и министры подсылали друг другу наемных убийц, и семьи бунтовщиков вырезались до энного колена… Но, в конце концов, самая демократическая страна нашего времени уверенно держит первое место по насильственным смертям своих президентов. Речь сейчас не о том, происходят преступления или нет, хотя, разумеется, всегда хочется, чтобы их было поменьше. Речь о том, устойчива ли структура. Потому что распад структуры всегда сопровождается хаосом, на много порядков более кровавым, чем любое преступление.
На протяжении двадцати веков Поднебесная управлялась прослойкой людей, которую мы с полным правом можем назвать матерным словом «номенклатура». Это была воспроизводившаяся отчасти наследственно, отчасти кооптированием проявивших некие таланты представителей средних слоев прослойка кадровых управленцев, не имеющих, как правило, никакого специального образования, зато назубок знающих тогдашние диамат и истмат, — эту роль выполнял конфуцианский этико- административный канон. Но уж, к слову сказать, ребята его действительно знали. И считалось, что подобная эрудиция делает человека пригодным для использования в сфере управления любой конкретной деятельностью. Существовали, разумеется, ярко выраженные таланты, способные руководить лишь в какой-то определенной сфере, зато незаурядно. Но источники пестрят фразами типа: «Начальник Палаты церемоний назначен командующим армией, идущей в поход на…» Или: «Старший секретарь Палаты наказаний назначен начальником Управления императорских жертвоприношений». Сразу чувствуется что- то родное и незабвенное, правда?
Но. Две тысячи лет есть две тысячи лет. Чиновник стал фигурой почти священной. С одной стороны, он непосредственно служит государству — а культ государственности был чрезвычайно развит, мы еще поговорим об этом. С другой, именно потому, что он удостоен служить государству, он не может не восприниматься — и не стараться быть — средоточием всех возможных человеческих добродетелей. Даже, скажем, квалификационный экзамен, который должны были в присутствии императора держать люди, желавшие резко ускорить свою карьеру, назывался не «научный феодализм» какой-нибудь и не «некоторые аспекты домашнего рабовладения», а «экзамен на звание мудрого, порядочного, непреклонного и справедливого, способного говорить прямые слова и увещевать императора до последней крайности». Правда, бывали ситуации типа «Ню Сэн-жу на экзамене так исчерпывающе вскрыл недостатки текущей политики, что канцлер в слезах пожаловался императору, и Сэн-жу был выслан». Что ж — на то и политика. Не сумел человек примирить непримиримое, сбалансировать критику и такт. И, кстати, такой казус отнюдь не помешал этому Ню Сэн-жу десять лет спустя самому стать канцлером.
Право бдительно стояло на страже чиновничьей «порядочности». Для чиновника предусматривалось чуть ли не вдвое-втрое большее количество деяний, подлежащих наказанию, чем для простого человека; стоит только вспомнить запрет на зачатие во время траура. Но ни один из этих запретов не принимал характера запрета на хождение двумя ногами. С наших дуболомов и садистов, обуреваемых стремлением законодательно улучшить человека, сталось бы запретить на три года вообще приближаться к женщинам, что сразу бы открыло простор для извращений, для повального нарушения закона и для потока доносов, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть (кто там свечку-то держал?), — и, следовательно, решение по делу априори зависело бы исключительно от умения угодить судье…
Но это к слову.
Конечно, не правовые запреты делали порядочным. Они — лишь для срывов. Дело в том, что престиж деятельности был столь высок, что именно здесь человек чувствовал себя способным наилучшим образом реализовать действительно имеющиеся у него добродетели. И, начав действовать в сфере управления, он испытывал моральное удовлетворение, спокойствие, удовольствие, гордость, ощущение наличия в жизни смысла, когда вел себя должным образом, приносил реальную пользу, реализовывал в поведении именно добродетели, а не что-то иное. Опять-таки, естественно, и интриг хватало, и грызни — политика и политиканы, что с них взять; но функционирование аппарата в целом, донизу, было ориентировано на ценности, в значительной степени блокировавшие своекорыстное перерождение и стремящуюся стать нормой халатность; и тот же Ню Сэн-жу, интриган неутомимый, с каменным лицом не раз рисковал достоянием и жизнью ради государственного блага, как он его понимал.
И потому, во-первых, на эту структуру идеально легла новомодная коммунистическая иерархия. В конце концов, что за разница, какой именно документ у тебя в кармане — партбилет или гаошэнь (так назывались удостоверения на должность тысячу лет назад). Важно то, как ты понимаешь связанные с ним обязанности и права. А если твое понимание таково, что не идет вразрез с реальностью и не ставит, ежели реальность меняется, перед выбором: начать насиловать реальность или начать изменять понимание — тогда, как показывает китайская практика, можно затем обойтись и без департизации.
