— Пень? Да это как будто уж по-русски.
— Нет, то другое «пень». Французское.
— А что же это значит-то?
— А значение слова я потом буду заучивать, когда докончу весь словарь. Теперь уж немного осталось. Уж до «п» дошел. А там накоплю денег, да и марш прямо в Париж.
Произносил Пенкин французские слова так смачно по-русски, что самое обыкновенное слово мгновенно теряло свое французское значение, и приобретало новое игриво-загадочное.
В Париж Пенкин не попал, так как не смог накопить достаточно денег. Вместо Парижа решил выписать золотые часы в рассрочку. Выписал. Прислали часы в замшевом чехле, сверх него кожанный футляр, а все вместе в картонной коробке. Пенкин так все вместе с чехлом, с футляром и с коробкой и носил в кармане. Замша, значит, чтоб золото не стиралось, футляр, чтоб замша не терлась, а коробка, чтоб футляр не поцарапался.
Бывало спросят у него — который час. Василий Петрович посмотрит на солнце, покрутит носом:
— Да пожалуй уж четвертый.
— А часы-то ваши где же?
— Часы-то есть, да знаете ли смотреть-то на них хлопотно. Конечно можно, но уверяю вас — хлопотно.
Развертывал он их только утром, когда заводил. На ночь прятал в комод под ключ, чтоб воры не украли.
Вот так и жил Пенкин со словарем и с часами.
Почтенно жил. Где вы заграницей такую диковину найдете?
Андрей Иваныч Понимаев был несколько в другом роде. Пенкин был черствый, замкнутый, неразговорчивый. «Пегусь, Пень», — а больше ничего и не добьешься.
Понимаев был человек чрезвычайно общительный. Душа нараспашку.
Заграницу он за неимением средств не собирался, но и, не побывав там ни разу, знал Париж и Берлин, как свои пять пальцев. Знал все способы сообщения — все метро, омнибусы, трамваи, знал все улицы, все лучшие магазины. Он изучил план этих городов по книжке и карте так великолепно, что мог любого парижанина или берлинца провести с любого места в любое кратчайшим путем.
— Скажите-ка, Андрей Иваныч, — вот я в Берлин еду — где там магазин «Кадеве»?
— Кадеве-с? Это на углу Пассаур и Таунцинер улиц.
— А как туда ехать?
— Да вам откуда?
— Я буду жить на Прагер штрассе.
— Ну, тогда очень просто! — дойдите до Нюренбергер-площади — от вас два шага, садитесь в Унтергрунд и через две минуты вы на Виттенберг-площади. Прямо супротив-с.
А парижанин для проверки спросит.
— А ну-ка, Андрей Иваныч, а если мне, скажем, нужно от церкви Сен Жермэн дэ Прэ попасть скажем в магазин Прентант. А? Как мне ехать? На каком метро?
— И ни на какое метро вам не надо. Садитесь прямо тут же у церкви на автобус А. М. и через двадцать минут будете на месте.
— А где магазин Лафайета?
— Да два шага от оперы.
— Ну, а как от площади Конкорд проехать в ресторан Покарда?
— Покарда-с? Который на бульваре или другой-с? Потому что существует еще в переулке. Ехать, знаете ли, придется с пересадкой-с.
Да так вам все и изложит.
Таскал он нас так и по Парижу, и по Бурлину, куда угодно по всем направлениям, и в театры, и в магазины, и в музеи.
Покончив с Парижем принялся за Нью-Йорк. Говорил, что работа большая. Не знаю, довел ли он ее до конца.
Покажите мне такое чудище где-нибудь заграницей. Ведь его бы там наверное под музыку за деньги показывали. А у нас он был просто акцизный Андрей Иваныч.
Диковинные люди водились у нас на Руси.
Вспомнишь, так памяти своей не веришь:
— Неужто, мол, и правда были такие?
У-у…
В квартире очень холодно.
Илья Иваныч Овечкин говорит, что это из-за угля холодно. Что дрова несут жар в комнату и печку калят, а немецкий уголь наоборот все тепло в себя вбирает и в трубу выпускает.
Фамилия Ильи Ивановича, собственно говоря, Овечкин, но он велит писать ее через ять, чтобы показать, что он происходит не от овцы, а от вечности. По-немецки пишет себя von Owetschkin, хотя на особый почет не претендует.
На квартирный холод Илья Иванович очень обижается и говорит, что немецкие дома такие холодные, что когда идешь по улице, так чувствуешь, как от домов дует.
— А если, — говорит, — два больших дома приходятся друг против друга, так между ними сквозняк.
Квартира у Ильи Иваныча состоит ровно из одной комнаты, и та вся утыкана рогами. Хозяин квартиры был очевидно в свое время лихим охотником и настрелял множество ланей и серн, и с каждой убитой головы спилил верхушку черепа с рогами и наколотил на стену. Шестьдесят восемь пар рогов. Анна Петровна, жена Ильи Иваныча, первое время волновалась:
— Прямо нечистая сила со всех стен прет.
Потом обжилась и привыкла.
А Илья Иваныч, однажды вернувшись поздно домой и не нашарив сразу выключатель, сильно забодался.
Живут Овечкины тихо. Играют после обеда в дурака. По утрам волнуются — как стоит франк, не прыгнул ли доллар, хотя ни франков, ни долларов у них давно нет — все обращено в марки. Выбран был самый скверный момент, и скудный запас валюты разменян.
Естественно, что в скверный момент человек и рассуждает скверно.
— Чего тут еще ждать! — рассуждал Илья Иваныч. Может, завтра еще хуже будет. Ну-ка благословясь…
Благословясь и ухнули.
Когда знакомые укоряют их за легкомыслие, они загадочно поджимают губы и говорят:
— Ничего еще не известно. Одни наши знакомые знакомы с женой одного банкира, так та говорит, что именно так даже многие банкирские дома поступают. Возьмут да все не вовремя и продадут. Лопнут? Ну так что ж? Так только профаны рассуждают.
Вечером идут греться в кинематограф. Там хорошо — тепло, уютно, музыка играет. Если очень зазяб, можно два сеанса просидеть — в два-то уж непременно распаришься.
Следить за экраном трудно. Надписи по-немецки и скачут так быстро, что Илья Иваныч иногда только первое слово разобрать успеет, а они уж и готово.
— Зи, нет не Зи. Фи. Фибер… Что это за Фибер? Фамилия, что ли? Ах черт, уже и переменили!
Сюжеты запутанные. Анна Петровна, как женщина, более юрка мыслью. Скорее соображает.
— А вот и тетка явилась, — говорит Илья Иваныч, выпуча глаза на экран.
— Это не тетка. Это наоборот Эльзин жених.
