'паства', причем происходит поистине потрясающее явление: одновременно с 'пастырем стада' является в приход и ростовщик с векселем. Все это совершается на глазах паствы, которая не может не видеть, почему за свадьбы, похороны, крестины пастырь не может не брать больших денег.
Если мы припомним теперь хоть только то, что сказано выше, то не можем не видеть, что ничего гуманного, внимательного ниоткуда не идет в народную среду. Человек, который ни за какие деньги не желает идти на работу, будет работать тогда, когда это прикажут, и притом столько времени, сколько будет нужно, и также исключительно по чужому приказанию получит за свой труд то, что дадут. С другой стороны, деревенский человек, нуждающийся в работе и сам ищущий ее, только и видит, что его стараются захватить врасплох, напрягают усилия, чтобы воспользоваться только его силами и затем отпустить ни с чем. Все это он видит вне деревни, ища по белому свету куска хлеба, все насторожилось против него; все же, что находит он по части поддержки в расстройстве у себя дома, в своей деревне, все это исчерпывается исключительно разорительной помощью хищника, безнаказанно истощающего остатки его средств.
Не подлежит сомнению, что огромное количество южнорусского народа, отрываемое разрушительными влияниями от деревни и опять ими же возвращаемое в деревню обратно, но уже в истощенном виде, с огорченным и сердитым сердцем, ложится тяжким бременем на тех общественников, которые почему бы то ни было усидели на своих местах. Из этой изломанной толпы выходят массы неплательщиков, людей, не имеющих средств к жизни, требующих помощи, а иногда с угрозой или прямо силой добивающихся ее. Те, кто видит беду, снимаются со старых мест в переселение: на Сахалин, в Сибирь, на Кавказ; те, кто остается, ограждают свою неприкосновенность теми же самыми способами, какими ограждает свою неприкосновенность и сам господин Купон.
5 В виду всего этого, в нашей когда-то тихой деревне, 'с вишневыми садочками', могут в настоящее время быть возможными факты такого рода:
'В одной из моих прошлых корреспонденциий [17] я отметил все чаще и чаще повторяющееся выселение в Сибирь по приговорам сельских обществ. Так, например, было в Михайловском обществе, где единовременно было выслано тридцать человек. Нечего и говорить, что подобные приговоры грешат зачастую многими несправедливостями, в чем, конечно, они разделяют вполне участь всех действий пресловутого крестьянского самоуправления (?), где зерцало заменяется ведром водки, этим оракулом голосистых самоуправников. Но тот факт, который я сообщу сейчас, превосходит границы всякого благоразумия и всякой справедливости и является яркою иллюстрациею к способам составления таких общественных приговоров. По постановлению Белозерского крестьянского общества Мелитопольского уезда тринадцать крестьян присуждено к высылке в Сибирь, а до приведения в исполнение этого приговора, все они заключены под стражу в центральном симферопольском тюремном замке. Прибыв сюда, приговоренные к высылке подали в губернское по крестьянским делам присутствие жалобу, в которой указывают, что для того, чтобы составилось требуемое законом большинство голосов на приговор о выселении, были занесены в него имена умерших членов общества и даже самих выселяемых. Далее, кажется, злоупотребление волостных заправил идти не может'.
Факт этот мы считаем вполне достоверным, так как дня через два после обнародования его в 'Московских ведом ' в газете 'Киевлянин' было сообщено, что местное по крестьянским делам присутствие предписало волостным правлениям не спешить отправкою денег, платимых обществами за ссылаемых ими членов, а вносить их в уездные казначейства и, таким образом, дать крестьянскому присутствию время разобраться в той тьме-тём приговоров о ссылках зловредных общественников, которыми это присутствие завалено. [18] Таким образом, оказывается, что с приговорами о ссылке в Сибирь приходится иметь дело одновременно двум губернским присутствиям по крестьянским делам — симферопольскому и киевскому, разъединенным значительным одно от другого расстоянием, причем известия об этих приговорах появляются в газетах почти в один и тот же день или не более как в течение двух дней. Прискорбнейшее явление в народной жизни — очевидно, дело вовсе не случайное, и г. корреспондент 'Моск вед ' говорит совершенную правду, указывая на то, что такие явления начинают проявляться в деревнях все чаще и чаще.
Но едва ли прав тот же г. корреспондент, говоря, что этот ужасный факт иллюстрирует участь всех действий пресловутого крестьянского самоуправления. Нет, этот факт никоим образом не может вытекать из само-управления; само-управляющиеся общины никогда не додумались бы до такого легкого решения вопросов общественной жизни деревни; никогда мысль выбросить вон из своей среды человеческое существо, чтобы не думать об его судьбе, никогда бы она не пришла в голову ни единому общественнику, ибо каждый обыватель в общественных делах судит о своем соседе, ставя всегда самого себя в его положение; а ведь никто бы не пожелал, находясь в крайнем затруднении, предложить сослать на поселение самого себя. Не будь этого облегчающего мирскую заботу права сваливать общественную обязанность на чужие плечи, мир, сельское общество, должны бы были волей-неволей думать об иных мерах к устройству расстроившихся в хозяйстве односельчан. Стали бы миряне ходатайствовать о прирезках, додумались бы до казенного кредита, пошли бы с печалями в земство, к начальству, послали бы ходоков с прошениями в 'высшие места' и всегда ясно выражали бы свои требования, то есть то, что нужно для них, чтобы деревенская жизнь была не маята, а жизнь. Все это пережито народными массами во всех подробностях, но какие бы приемы ни изобретали эти массы и их 'ходатаи', никогда в них самовольно не могло родиться даже и тени мысли, чтобы просить и ходатайствовать о праве удалять обременяющих общество излишними заботами членов сначала в тюрьму, а потом в Сибирь. Это право не исходатайствовано самоуправлениями деревень, оно дано им со стороны и наконец-таки привилось и въелось в народную совесть. Вот один только пример облегчения народной совести от 'всех прочих дел', пример изъятия общественных забот 'изведения' общества и возложения их на чужие плечи, то есть превращения забот общественных в предмет забот посторонних деревне деятелей, но я уверен, что читатель и теперь, после одного только факта 'облегчения', уже невесело чувствует себя.
6 Совершенно иное впечатление производит русская деревня, находящая смысл как личной своей жизни, так и жизни общественной единственно только в 'мирских делах и заботах'.
В корреспонденции из Обояни [19] между прочим находим следующий факт, по особенным причинам свойственный именно этому уголку Курской губернии.
'Вот для примера меню обеда. В скоромный день: щи с говядиной, пироги, каша с салом, жареный гусь или куры. В постный: щи с грибами, пироги, рыба, картофель, капуста, — кто чего желает. Чай, сахар, все это в огромном количестве доставляется в тюрьму старообрядцами. Вот почему обоянская тюрьма в особенности так переполнена беглыми'.
Мне, конечно, возразят, что этот пример, взятый из такой замкнутой среды, какова среда раскола, не может быть примером для наших православных деревень, прежде всего вследствие коренного между ними различия, именно религиозной розни. Но достаточно побыть на одном только собеседовании православных миссионеров с старообрядцами, чтобы вполне ясно увидеть, как слабы орудия обороны старообрядческих начетчиков против их православных обличителей, и что, следовательно, религиозную рознь раскольников и православных вовсе не следует смешивать с бытовыми порядками русского крестьянства, сохранившегося в наиболее самобытных формах; сочувствуя этим бытовым порядкам, нет надобности смешивать их с религиозными заблуждениями среды, где порядки эти сохранились. Если разоренная деревенька Неелово или Горелово, под влиянием лжеучения какого-нибудь безграмотного лжеучителя, стала вдруг собираться с силами, поправляться, перестала пьянствовать, прекратила семейную бойню и пошла
