он и, найдя, что простыни холодны, быстро проговорил: — И в своей ночной рубашке. Нет, в тонкой, мягкой шерстяной рубашке. Ах! — воскликнул он наслаждаясь. — А теперь пусть я спокойно засну!
Он проснулся в обычное время и, сидя за завтраком, мучился сомнениями, не были ли все его вчерашние приключения просто необыкновенно живым сном. Наконец он решился проделать несколько небольших опытов.
Так, он съел за завтраком три яйца: два подала ему хозяйка — это были хорошие, но дешевые яйца, — а третье было прекрасное, свежее гусиное яйцо, которое он добыл, сварил и подал себе сам при помощи своей поразительной силы воли. Он отправился в контору Гомшота в глубоком, но тщательно скрываемом волнении и вспомнил о скорлупе третьего яйца только вечером, когда о ней заговорила хозяйка. Весь день он не мог работать, поглощенный размышлениями о своей новой силе. Но это не причинило ему никаких неудобств: всю свою работу он сделал чудесным способом в последние десять минут.
К концу дня он перешел от сомнения к гордой уверенности, хотя ему было неприятно вспоминать подробности своего изгнания из «Длинного дракона», тем более, что эта история в искаженном виде уже успела дойти до его товарищей и вызвала среди них немало остроумных шуток. Очевидно, ему придется быть осторожным с ломкими вещами. Но вообще чем больше он думал о своем даре, тем больше выгодных сторон находил в нем. Между прочим, он решил увеличивать свою частную собственность незаметными актами творения. Он создал себе пару великолепных бриллиантовых запонок, но быстро уничтожил их, когда увидел, что молодой Гомшот идет мимо него к своей конторке. Он испугался, что тот спросит, откуда он их взял. Он хорошо понимал, что пользоваться своим даром должен очень осмотрительно. Но, повидимому, в общем это было не труднее, чем ездить на велосипеде, — а ведь с этой трудностью он справился. Отчасти, может быть, сравнение с ездой на велосипеде, а отчасти уверенность, что его недружелюбно примут в «Длинном драконе» заставили его после ужина пойти гулять по дорожке за газовым заводом, чтобы проделать наедине еще несколько чудес.
В его опытах было, пожалуй, мало оригинального: это происходило оттого, что во всем, кроме силы воли, мистер Фотерингей был совсем заурядный человек.
Он вспомнил чудо с жезлом Моисея, но вечер был темный, и представлялось небезопасным создавать на улице больших змей. Потом он вспомнил чудо из «Тангейзера», известное ему по сокращенному либретто, которое он прочел на обороте программы филармонического концерта. Это чудо показалось ему необыкновенно привлекательным и безобидным. Он воткнул свою красивую трость из индийского дерева в дерн возле дорожки и приказал сухому дереву зацвести. Воздух тотчас же наполнился ароматом роз, и при свете спички он убедился, что это прекрасное чудо на самом деле совершилось. Его радость была нарушена приближением чьих-то шагов. Боясь, как бы его дар не был преждевременно обнаружен, он поспешно приказал цветущей трости «Назад!». Собственно, он хотел сказать: «Прими прежний вид», но поторопился и сказал не то, что хотел. Палка быстро понеслась назад, и почти тотчас лее послышался сердитый крик и брань подходящего.
— Какой это болван кидается ветвями шиповника? — закричал кто-то. — Вы оцарапали мне ногу.
— Прошу прощенья, старина, — сказал мистер Фотерингей и, поняв неудовлетворительность своего ответа, стал нервно крутить усы.
К нему подходил Уинч, один из трех констеблей города Иммеринга.
— Зачем вы кинули палку? — спросил констебль. — Э! да это тот самый человек, который разбил лампу в «Длинном драконе».
— Без всякой цели, — ответил Фотерингей. — Просто так...
— Просто так? — переспросил полицейский.
— Ах ты, чорт! — воскликнул мистер Фотерингей.
— Как чорт? Вы разве не знаете, что этой колючей палкой можно ранить?.. Зачем вы это сделали, а?
Мистер Фотерингей не мог придумать ответ. Повидимому, его молчание рассердило Уинча.
— Вы нанесли оскорбление полиции, молодой человек. Вот что вы сделали.
— Видите ли, мистер Уинч, — начал Фотерингей еще более смущенно, — я очень жалею, что так вышло. Дело в том...
— Ну, в чем?
Он не мог ничего придумать и решил сказать правду:
— Я сотворил чудо.
Он постарался произнести эти слова небрежно, но из этого ничего не вышло.
— Сотворить чу... Э, перестаньте молоть чепуху. Он сотворил чудо! Скажите, пожалуйста! Потеха, да и только! Да ведь вы тот самый молодец, который не верит в чудеса. Нет, это опять ваши проклятые фокусы — вот это что. Так имейте в виду...
Мистеру Фотерингею не пришлось услышать, что именно хотел сказать ему мистер Уинч. Он понял, что выдал себя и его драгоценная тайна станет известна теперь всему свету. Гнев заставил его действовать. В ярости он быстро повернулся к констеблю.
— Ну, мне это надоело, — сказал он. — Хватит. Я покажу вам, какие это фокусы. Убирайтесь в преисподнюю! Ну!
Он был один.
Мистер Фотерингей больше не стал совершать чудеса в этот вечер; он не стал даже смотреть, что сталось с его расцветшей тростью. Он вернулся в город, испуганный, притихший, и пошел прямо в спальню.
— Господи! — говорил он. — Какая необыкновенная сила. Я никак не думал. Право, нет. Хотел бы я знать, как выглядит преисподняя.
Он сел на кровать и стал снимать ботинки. Ему пришла в голову счастливая мысль, он перенес констебля Уинча в Сан-Франциско и потом, без всяких нарушений естественного хода вещей, спокойно лег спать. Ночью ему снился Уинч; очень сердитый.
На другой день мистер Фотерингей узнал две интересные новости: во-первых, кто-то посадил очень красивый розовый куст против дома мистера Гомшота-старшего, на Лэллаборо-род; во-вторых, реку до самой мельницы Роулинга пройдут с неводом в поисках констебля Уинча.
Мистер Фотерингей весь день был рассеян и задумчив. Он больше не творил чудес, только позаботился о продовольствии для Уинча. При помощи чуда он аккуратно закончил свою работу, несмотря на рой мыслей, мелькавших в его голове. Многие заметили его необыкновенную рассеянность и посмеивались над ним. Но он почти все время думал об Уинче.
В воскресенье вечером он пошел в церковь, и, странное дело, мистер Мейдиг, который немного интересовался оккультизмом, произнес проповедь «о незакономерных явлениях». Мистер Фотерингей вообще редко посещал церковь, но его мировоззрение последовательного скептицизма, о котором мы уже упоминали, было теперь в значительной степени поколеблено. Проповедь бросала совершенно новый свет на его новооткрытую способность, и он решил тотчас же после службы сходить посоветоваться с мистером Мейдигом. Как только он принял это решение, он удивился, как не подумал об этом раньше.
Мистер Мейдиг, худощавый, нервный человек с необыкновенно длинными кистями рук и такой же длинной шеей, был очень польщен желанием мистера Фотерингея иметь с ним частную беседу. Молодой человек — это было известно всему городу — относился к религии очень беззаботно.
Покончив свои дела в церкви, он повел Фотерингея в пасторскую квартиру, расположенную тут же, ввел в кабинет, усадил как можно удобнее и, стоя перед весело пылающим камином, — его ноги бросали на противоположную стену длинную тень, — попросил мистера Фотерингея изложить свое дело.
Сначала мистер Фотерингей немного смущался и не знал, как приступить к делу.
— Вы, пожалуй, не поверите, мистер Мейдиг... Я очень боюсь, — бормотал он запинаясь. И так далее в таком же роде. Наконец он решился. Сперва он спросил, что мистер Мейдиг думает о чудесах.
Мистер Мейдиг начал было рассудительным тоном:
— Видите ли...
Но мистер Фотерингей прервал его:
— Вы, пожалуй, не поверите, мистер Мейдиг, чтобы какой-нибудь обыкновенный человек, вроде меня, — вот как я сижу здесь перед вами, — одной силой воли мог бы проделывать разные вещи.
