Арсений и Аксинья были дома. Арсений лежал на печи, а Аксинья сидела у окна и разбиралась в каких-то тряпках. Аксинья теперь очень переменилась. У нее заметно выделялся живот, щеки осунулись, лицо как-то посмуглело, и на нем были заметны 'матежи', эти характерные признаки беременности, бывавшие у некоторых баб. Только глаза ее остались неизменными: такие же глубокие, такие же ласкающие, чистые и приветливые.
Гаврила поздоровался с ними; Арсений соскочил с печи и подошел к нему.
– - А, будущий куманек! Добро жаловать, добро жаловать, садись на лавку! -- говорил он, добродушно ухмыляясь.
– - Проведать пришел, -- проговорил Гаврила, садясь на лавку и устремляя взор на Аксинью, -- как-то вы тут поживаете?
Аксинья медленно повернулась к нему и с легкой грустной улыбкой сказала:
– - Поживаем помаленьку. Как-то ты там пожил?
– - Я жил хорошо, -- проговорил Гаврила. -- А ты чего же к нам работать не приезжал? Какая заработка была! -- обратился он к Арсению.
– - Ну, где нам! -- махнул рукой Арсений. -- Наше дело, видно, сиди дома да точи веретена.
– - Отчего ж? Там всем дело нашлось бы.
– - А дома-то кто? Баба моя раскоклячилась, брат, -- ни на что не похоже, куда что девалось.
– - Что же это ты? -- спросил Гаврила с деланной улыбкой, тогда как на душе его, от жалости к ней, скребли кошки. -- Аль горшок не по себе?
– - Бог его знает! -- проговорила Аксинья. -- Так тяжело, так тяжело ношу -- не дай господи! Кого ни спрошу рожалых баб, никто так не мучился, особливо с этих пор.
– - Вот узнаешь, каковы ребята-то! А то все: дай бог ребеночка, дай бог ребеночка, -- вот и дал! -- проговорил Арсений.
– - Что же делать, -- сказала Аксинья, -- видно, что будет, то и будет.
– - Знамо, так. А что ж, чай, надо самоварчик поставить да будущего куманька-то чайком попоить? -- встрепенулся Арсений. -- Ты похлопочи тут, -- обратился он к Аксинье, -- а я за баранками сбегаю. Так, что ли?
– - Ну что ж, ступай, -- скакала Аксинья, -- а я пока поставлю.
Арсений быстро оделся, взял шапку и вышел из избы.
Гаврила просидел у Сушкиных долго. Они пили чай и говорили о разных разностях. Гаврила чувствовал себя так хорошо, как редко когда бывало. Когда кончили чай, то в окно с улицы постучались.
– - Что такое? -- сунулся к окну Арсений.
– - Гаврилу пошли! Домой пора.
Гаврила узнал голос Маланьи, и ему стало неловко. Попрощавшись с Сушкиными, он вышел из избы. Маланья стояла у угла, потупив голову. Когда Гаврила показался из калитки, она исподлобья взглянула на него и злобно проговорила:
– - Засиделся! Давно не видал свою милую!
– - Что ты бормочешь? -- с забившимся сердцем и глухим голосом проговорил Гаврила.
– - А то… Теперь будешь шляться сюда! Пойдем домой.
– - На что я дома-то понадобился?
– - А тут-то что тебе делать?
У Гаврилы мелькнуло было в уме все рассказать жене, все объяснить: вот, мол, тут что; но когда он представил себе, что такое за существо Маланья, ему стало стыдно за свой порыв. 'Да разве она поймет это!' -- подумал он, и глухая тоска зашевелилась в его груди, и он поглядел на жену с нескрываемой ненавистью.
Пришла и прошла святая. Наступила полная весна с ее работами. Жизнь Гаврилы пошла обычным чередом, как и в прежние годы: он так же принялся со своими семейными за работы, так же выезжал в поле, так же выходил на улицу; но он сам был уже совсем не тот. Он чувствовал себя точь-в-точь как, бывало, в беззаботной холостой жизни: везде ему было весело, за все он брался охотно. Животное чувство к Аксинье в нем больше не пробуждалось, а вновь пробудилось горячее желание -- заснувшее в последние годы -- делать все как можно лучше, добиваться перехода с худого на хорошее. Ему стали видны упущения и в своем хозяйстве и в общественном. Конопля плохая стала родиться -- надо переменить место, где ее сеять. Во ржи пропрядает костерь -- нужно хорошенько провеять семена. Следует заняться садом, а то одни яблони захирели, другие зажирели, да и кусты требуют пересадки. Нужно подбить общество почистить пруды, а то все они заплыли, заросли, -- нам же от этого хуже: скотине неудобно пить, пеленок негде выстирать. На сходке он восставал против того, что мужики всегда, как бешеные собаки, бросались грызться, и этим только озлоблялись друг против друга и тормозили всякое дело. 'К чему ругаться? -- говорил он. -- Если кто сказал что несогласное со мной, надо спокойно рассудить, что лучше, а не схватываться'. Он горячо волновался, видя, как некоторые мужики -- особенно старые, испытавшие еще барщины -- плохо относятся к общественным делам. 'Ладно, как сделается, так сделается: не наша забота -- мир велик', -- говорили они. Вследствие такого равнодушия бывало много общественных промашек, от которых терпели виноватые и правые. Прошлой осенью пришлось покупать мирского быка: выбрали кое- кого, те пошли и купили такого, который никуда не годился. Зимой его сменили; за нового заплатили вдвое дороже, но он оказался очень озорноват. Мужики ругались на тех, кто покупал, те ругали того, кто их посылал, -- общее неудовольствие, и все понесли убытки. Зимою оказалось две десятины березового леса. Одни говорили, что нужно им самим свалить, другие -- продать, а деньги употребить на подати. Староста съякшался со старшиной, тот приехал в деревню -- слово за слово, купил лес за триста рублей, кое-кого грядковцев же нанял спилить его на дрова, и вот теперь ему наставили двести саженей дров, по три рубля с полтиной за сажень; а сучками он мог покрыть все расходы. Упустили четыреста рублей. Гаврила вслух возмущался этим и заручился такими голосами, которые сочувствовали ему. Можно думать, что в будущем дело могло идти складней: по крайней мере, Гаврила думал, что этого нужно будет добиться.
Старики, видевшие, что парень их меняется и находит на ту 'стезю', на которой Илье было очень желательно его видеть, радовались. 'Ну, вот и слава богу! -- говорили они. -- А то мы думали то и то, испугались, что он с пахвей собьется, а он опять на прежнюю дорогу выходит; все перемололось, значит'.
Только Маланья ничем не изменяла себя: она такая же была грубая, сварливая. Гаврила не раз подмечал в ее взглядах такую ненависть, какую только можно испытывать к лютому врагу. Было ли это следствием того, что Гаврила так равнодушно относился к ее замыслам насчет работницы или другого чего?
Весна приближалась к концу. Отсеяли яровое. У Гаврилы в саду зацвели несколько яблонь и обещали дать плоды. Чтобы сберечь эти плоды, Гаврила надумал обнести сад плетнем; и один раз, около полден, он вышел со двора и направился к амбару, где у них лежали дрова, чтобы выбрать и вырубить там кольев. Копаясь в дровах, он вдруг заметил, что мимо него, направляясь от сараев ко двору, поспешно прошла Маланья. Увидев его, она как будто испугалась, взглянула на него тревожным взглядом и быстро шмыгнула за амбар. Гаврила хотел окликнуть ее и спросить, где была, но раздумал и, мурлыкая песню, начал разбирать кучи хвороста, выбирая из него пригодное для плетня.
Вдруг за сараями послышались крики. У Гаврилы как-то екнуло сердце. Он бросил топор и прислушался. Крики повторились. Кто-то заставлял кого-то держать. Гаврила опрометью бросился за сараи, и когда выбежал туда, то увидел, что по лужку, раскинувшемуся среди поля, неслась лошадь с бороной, за ней бежала другая. За первой лошадью, запутавшись в вожжах, тащилась волоком баба, бороновавшая на них. Как кричала баба, было не слыхать, но к лошадям с разных полос неслись еще не отсеявшиеся мужики и бабы, крича друг дружке, чтобы держали лошадей. Но держать было некому. Лошади кругами носились по лужку, и их нелегко было не то что остановить, но даже догнать.
