праздник когда соберешься на улицу, да и то ненадолго: так стоять не хочется, песни петь нельзя. Не видалась я с Настасьей за семь недель и семи раз путем; только в последние дни на страстной потолковали мы.
Зашла я к ней, чтобы спросить, пойдет ли она к обедне в светлый день. Сказала, что пойдет. Стала я спрашивать, во что нарядится.
– - Во что придется, -- говорит.
Спросила, не справила ли она себе чего-нибудь к празднику. Поглядела на меня Настасья, вздохнула и говорит:
– - Рубашку с длинными рукавами справила.
– - Вот те раз! -- говорю. -- К святой-то? Это на пост к причастью да если кто помирать думает такие рубашки-то справляют.
– - Бог знает! -- говорит Настасья. -- Может, и помрешь.
– - Ну, что зря болтать-то, в такие-то года!
– - А что ж, и в такие года помирают за милую душу…
– - Ну, -- говорю, -- мы с тобой еще поживем. Вот святая придет, погуляем; а там весна наступит. Пора- то какая: живи да радуйся! Как подумаешь, так сердце замирает.
– - А мне, -- говорит Настасья, -- и это время встречать словно не хочется. Ничто не мило.
– - Да что ты, -- говорю, -- Настенька? И что с тобой подеялось? Тебя и слушать чудно, говоришь незнамо что.
– - Я знаю, что я говорю. Погоди, скоро, может быть, узнаешь. Кому другому не скажу, а тебе скажу. Жалеешь ты меня?
– - Вот как жалею, -- говорю, -- все сердце у меня выболело, на тебя глядя. Только не знаю, что у тебя на душе лежит; скажи сейчас, -- может, тебе полегче будет.
– - Нет, сейчас не скажу… нельзя, погоди маленько.
– - Ну, погожу… Только ты уж не очень кручинься-то. Проводи, как бывало, пасху-то, а то ты, пожалуй, и на праздниках такая будешь.
– - Как придется… -- говорит.
В первый день на святой, после отдыха, пришла я к Настасье и потащила ее на улицу. Нарядилась девка и шла. Гляжу я на нее, -- наряд ее, а облик словно не ее: худая, белая, глаза в синих кругах, губы как-то побелели. Бывало, она по красоте первой девкой была, а теперь никакой и красоты в ней нет. Опять я задумалась, что и с ней приключилось, и смерть мне хотелось узнать, что у ней на душе таится… Так бы я и заглянула к ней в нутро и прочитала все, что там деется.
Всю пасху Настасья на улицу ходила, а веселья прежнего от нее никто не видал; как ни приставали к ней девки, не поддавалась она: так, бывало, все и держится в стороне да поодаль.
Ко мне она больше всех девок жалась, на улицу и с улицы все со мной ходила, когда зайдет ко мне посидеть или к себе затащит.
В отставное воскресенье моя мать ушла к тетке в другую деревню семян попросить; отец со старостой пошел в волость насчет разбора магазеи хлопотать; братишки и сестренки мои на улице бегали, осталась я одна в избе. Сижу я так и думаю: 'Дома ль сидеть или на улицу идти?' -- как, глядь, идет ко мне Настасья.
– - Никак ты одна? -- говорит.
– - Одна, говорю.
– - Прими меня к себе домовничать.
– - Просим милости, -- говорю.
Разделась она, села на лавку, стала говорить о том, о сем. Долго она у меня просидела, вдруг, гляжу, идет мать ее.
– - Настюшка, иди домой!
– - Зачем? -- говорит Настасья.
– - Нужно, иди скорей!
– - Скажешь -- так пойду…
Помялась-помялась ее мать и говорит:
– - Сваты приехали…
– - Откуда?
– - Из Черепкова Мешковы. Дом хороший и жених славный; поди-ка, погляди…
– - Не пойду, -- говорит Настасья.
Мать индо осердилась.
– - Будет, -- говорит, -- дурить-то! Ты погляди-ка, за кого сватают-то! стоишь ли ты еще этого места!..
– - Стою ль, не стою ль, а не пойду. Так и скажите им: мол, не хочет идти.
– - Ну, ладно, смотри! -- говорит тетка Марина. -- Вот я отцу твои слова скажу!
– - Говори кому хошь.
Ушла тетка Марина. Гляжу я на Настасью, думаю: 'Что скажет?' А она сложила руки на груди, уперлась глазами в пол и ни слова. Посидели мы молчком маленько, глядим -- дядя Василий сам идет, и сердитый такой. Только вошел он, как закричит на Настасью:
– - Ты что ж это, такая-проэтакая, к сватам нейдешь? Аль век в девках сидеть думаешь?
Настасья, как вошел отец, бледная такая сделалась, а в ответ отцу не сробела.
– - Може, век и просижу, вам-то что? -- говорила она.
Ощетинился дядя Василий еще пуще:
– - Что ж, ты все думаешь нашу шею глодать? Нет, будет! Мы и до этих пор измучились, справлявши и наряжавши тебя…
– - А теперь не заставлю, ничего не спрошу. Чай, я не маленькая, сама себя могу оправить.
– - Да ты замуж-то иди!
– - А замуж не пойду.
– - Я тебе все косы выдеру?..
– - Хоть голову отрежь, я все не пойду…
Плюнул дядя Василий и ушел из избы.
Вскоре, глядим, и сваты из деревни поехали. Как приехали-то, мы не видали, а тут видим, лошадь хорошая, сбруя новая с бляхами; на тележке сидят трое: старик -- отец, должно, -- в суконной поддевке, старуха-мать и жених. Жених тоже нарядный: в чуйке, в малиновой рубашке шерстяной.
– - Дура ты! -- говорю я Настасье. -- Что не идешь? Это что, какой парень!..
– - Наплевать мне на него! -- говорит Настасья. -- Ты вот что: пойдем мы с тобой завтра в Безгрошево…
– - Зачем это такое?
– - Спросим, работки какой нет ли, пока за свою не принимались. Там именье, -- може, что и есть…
– - Да зачем же это?
– - Ты себе на наряд или еще на что заработаешь, а я тоже себе на справку…
– - Да что тебе за нужда?
– - Нужда. Отец с матерью теперь будут хлебом попрекать, а я покажу им, что я свой хлеб могу достать.
Чудно мне было слушать Настасью; словно на дело похоже, что она говорила-то, и не верилось, будто за другим чем она шла.
А она пристает:
– - Пойдем, Параша.
– - Ладно, -- говорю, -- пожалуй, пойдем…
Сговорились мы пораньше из дому выходить, и пошла моя Настасья домой…
