Живаго жизнь: стихи и стихии

жизни, ни смерти, все на свете, все вещи были словами его словаря. Он чувствовал себя стоящим на равной ноге со вселенною и совсем по-другому выстаивал панихиды по Анне Ивановне, чем в былые времена по своей маме'. Но он ничего не может поделать с историей. Существует 'мир подлости и подлога, где разъевшаяся барынька смеет так смотреть на дуралеев-тружеников', — его люто ненавидит Тиверзин. Обесчещенная Лара тоже видит главную силу Комаровского в его подлости и обобщает: 'И над сильным властвует подлый и слабый'. Даже Кологривов (исторические его проекции — люди вроде Саввы Морозова) 'ненавидел отживающий строй двойной ненавистью: баснословного, способного откупить государственную казну богача и сказочно далеко шагнувшего выходца из простого народа'. Потому пятый год, декабрьские события в Москве воспринимаются как закономерное возмездие — не Комаровскому, а всему тому миру. 'Мальчики стреляют', — думала Лара. Она думала так не о Нике или Патуле, но обо всем стрелявшем городе. 'Хорошие, честные мальчики, — думала она. — Хорошие. Оттого и стреляют'... Пастернак точен. Мироощущение поколения на много лет раньше подтверждено и Мандельштамом, даже с использованием сходного образа мальчишеской игры: 'Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести ('Шум времени'). Уже в первых частях 'Живаго' поэтика Пастернака нарушает каноны 'хорошо сделанного романа', превращая его либо в плохой роман, либо в другой роман ('моя эпопея'). Поначалу Пастернак нарушает подчеркнутое заглавием единодержавие героя. Судьба Юры никак не выделяется и не подчеркивается на фоне жизни других героев. '200 страниц романа прочитано — где же доктор Живаго? Это — роман о Ларисе', — недоумевал В. Шаламов. Прочитав следующие двести страниц, он мог бы изменить свое мнение. Исчезнув в середине пятой части, Лариса Федоровна вновь появится в повествовании лишь в середине девятой. Вместо четких фабульных нитей повествователь предлагает читателю запутанный сюжетный клубок, 'запись со всех концов разом', жизненный поток, в котором до поры до времени непонятно, кто будет за главного. 'Теснота страшная, — описывала свои впечатления дочь М. Цветаевой А. Эфрон. — В 150 страничек машинописи втиснуть столько судеб, эпох, городов, лет, событий, страстей, лишив их совершенно необходимой 'кубатуры', необходимого пространства и простора, воздуха!' Отмеченное А. Эфрон свойство 'Живаго', когда герои 'буквально лбами сшибаются в этой тесноте', можно назвать сюжетной плотностью текста. 'Сюжетных тромбов', сжимающих повествование, придающих миру романа вид обжитой комнаты, в 'Живаго' несколько десятков. Аналогии им находятся как в массовой беллетристике (случайные встречи и узнавания там — в порядке вещей, в конвенции жанра), так и, скажем, в толстовском эпосе (бывшие соперники Андрей и Анатоль на соседних операционных столах, раненый Андрей в доме Ростовых). В 'Живаго' они становятся предметом писательской рефлексии. Связав тугим узлом четыре судьбы в одной фронтовой сцене (ч. 4, гл.10), повествователь заключает: 'Скончавшийся изуродованный был рядовой запаса Гимазетдин, кричавший в лесу офицер — его сын, подпоручик Галиуллин, сестра была Лара, Гордон и Живаго — свидетели, все они были вместе, все были рядом, и одни не узнали друг друга, другие не знали никогда. И одно осталось навсегда неустановленным, другое стало ждать обнаружения до следующего случая, до новой встречи'. 'Судьбы скрещенья' определяет в 'Докторе Живаго' 'случай, бог изобретатель' (Пушкин). Другой, прямо противоположной сюжетной плотности и тесноте мира, особенностью оказывается его разомкнутость. Одни персонажи постоянно сталкиваются, как щепки в водовороте, другие тонут, исчезают навсегда без всяких мотивировок и объяснений. Жизнь — случайна, жизнь — фатальна: в романе, кажется, действуют обе эти закономерности. В пору работы Пастернака над книгой молодые писатели Литературного института в шутку противопоставляли две поэтики: 'красный Стендаль' и 'красный деталь' (воспоминания Ю. Трифонова). 'Красный деталь', показ персонажа в действии, в колоритных подробностях, считался предпочтительнее, современнее суммарно, обобщенно, в авторской речи воссоздающего психологию героя 'красного Стендаля'. Повествователь в 'Живаго' — 'красный Стендаль'. В ключевых точках сюжета рассказ преобладает над показом, прямая характеристика — над объективным изображением. 'Ей было немногим больше шестнадцати, но она была вполне сложившейся девушкой, Ей давали восемнадцать лет и больше. У нее был ясный ум и легкий характер, Она была очень хороша собой. Она и Родя понимали, что всего в жизни им придется добиваться своими боками. В противоположность праздным и обеспеченным, им некогда было предаваться преждевременному пронырству и теоретически разнюхивать вещи, практически их не касавшиеся. Грязно только лишнее. Лара была самым чистым существом на свете'. В. Шаламов, один из первых читателей романа, начинал с предельных похвал, включая 'Живаго' в большую и самую авторитетную 'пророческую' традицию русской литературы: 'Первый вопрос — о природе русской литературы. У писателей учатся жить. Они показывают нам, что хорошо, что плохо, пугают нас, не дают нашей душе завязнуть в темных углах жизни. Нравственная содержательность есть отличительная черта русской литературы... Я давно уже не читал на русском языке чего-либо русского, соответствующего адекватно литературе Толстого, Чехова и Достоевского. 'Доктор Живаго' лежит, безусловно, в этом большом плане... Еще два таких романа, и русская литература — спасена' (письмо Пастернаку, январь 1954 г.). Через десятилетие, когда определились принципы его собственной прозы (достоверность протокола, очерка; проза, пережитая как документ), оценка сменилась на прямо противоположную: '„Доктор Живаго' — последний русский роман. 'Доктор Живаго' — это крушение классического романа, крушение писательских заповедей Толстого. 'Доктор Живаго' писался по писательским рецептам Толстого, а вышел роман-монолог, без 'характеров' и прочих атрибутов романа ХIХ века' ('О прозе', 1965). Позднее автор 'Колымских рассказов' скажет об этой традиции и об этом жанре совсем пренебрежительно: 'Художественный крах 'Доктора Живаго' — это крах жанра. Жанр просто умер' ('О моей прозе', 1971). Роман-монолог, между тем, — определение точное, близкое по смыслу пастернаковскому 'моя эпопея'. Оно может быть воспринято вне пренебрежительного смысла, приданного ему Шаламовым. В первоначальной оценке Шаламов использует еще одну неожиданную параллель, называя общепризнанный советский аналог пастернаковской книги ('советский' контекст романа обычно мало учитывается). 'По времени, по событиям, охваченным 'Д. Ж.', есть уже такой роман на русском языке. Только автор его, хотя и много написал разных статеек о родине, — вовсе не русский писатель. Проблемность, вторая отличительная черта русской литературы, вовсе чужда автору 'Гиперболоида' или 'Аэлиты'. В 'Хождении по мукам' можно дивиться гладкости и легкости языка, гладкости и легкости сюжета, но эти же качества огорчают, когда они отличают мысль. 'Хождение по мукам' роман для трамвайного чтения — жанр весьма нужный и уважаемый. Но при чем тут русская литература?' Дело, однако, в том, что пренебрежительное определение 'роман для трамвайного чтения' поздний Пастернак мог воспринять и как комплимент. 'Всеволод (писатель Вс. Иванов. — И. С.) упрекнул как-то Бориса Леонидовича, что после своих безупречных стилистически произведений 'Детство Люверс', 'Охранная грамота' и других он позволяет себе писать таким небрежным стилем. На это Борис Леонидович возразил, что он 'нарочно пишет почти как Чарская', его интересуют в данном случае не стилистические поиски, а 'доходчивость', он хочет, чтобы его роман читался 'взахлеб' любым человеком' (воспоминания Т. Ивановой). Пастернак, как видим, мечтал о таком читателе. Он, как поздний Толстой, пытается соединить высокую проблемность старой классики с максимальной доступностью и увлекательностью. В поисках ее он идет от того же Толстого с его 'диалектикой души' назад, к суммарному психологизму, чистым типам, Карамзину и вниз, к роману тайн, к мелодраме. Автор 'Доктора Живаго' пытается максимально сгладить границу между высокой, элитарной литературой и беллетристикой. С современным Пастернаку романом 'о революции и гражданской войне' (теми же 'Хождениями по мукам') 'Доктора Живаго' сближает не только тема, но и способы связи большой истории и истории малой. Календарное время, время персонажей чем дальше, тем четче маркируется событиями грандиозно- историческими. 'Вы подумайте, какое сейчас время! И мы с вами живем в эти дни! Ведь только раз в вечность случается