Мариам потасовала колоду, вытащила оттуда наугад карту — открылась трефовая дама. Дама была изображена в наряде бахристанской красавицы, в расшитом жемчугом лифе, в шелковых шальварах. Дама чем-то напоминала Фатьму — ту юную красавицу и мастерицу, которую к ее, Мариам, свадьбе прислал брат Хуссейн. Мариам с раздражением отбросила карту. Карта попала в очаг и загорелась, съеживаясь и корчась. Фатьма словно бы ожила и на глазах превращалась в седую и сгорбленную старуху, какой и была сейчас.
Мерзавка! До сих пор Мариам не могла вспоминать Фатьму без гнева.
Мало того, что она, предательница, помогла укрыться объявленной вне закона благородной даме Луаре, снабдила ее лошадьми и деньгами — и даму Луару так и не нашли; нет, она еще и сама сбежала от мести Мариам, и скрылась неизвестно где. И лишила ее, Мариам, лучшей мастерицы — хоть Фатьма уже и стала стара, и кружево ей уже не сплести, и не вышить изящный узор, но, как никто, могла скроить платье или шальвары, придумать новый фасон, чтобы смягчал недостатки фигуры, а достоинства, наоборот, подчеркивал, да так, что и самой старой и ушлой сплетнице двора не видны были ухищрения портнихи. И лишила ее, Мариам, Муртаза.
Конечно она, Мариам, виновата сама. Не нужно было знать Муртазу, что его сестра навлекла на себя гнев королевы. Но Мариам так привыкла к собачьей верности своего доверенного слуги, поверенного тайн, что и мысли не было у нее, Мариам, о том, что Муртаз может ее, королеву, упрекнуть хоть в чем-то!
А он упрекнул. Не словами — слова были вежливыми, как всегда, даже подобострастными, — но взглядом и жестом, тем, как он пошевелил пальцами.
«Султан-ханум, — сказал он, он единственный так ее называл — „султаншей“, — Фатьмы нет в городе. Она не принесет тебе вреда, она стара, и душа у нее добрая и чистая, как у жаворонка на заре. Не гонись за ней, султан-ханум!» — и сделал этот жест, то ли отгоняя что-то от себя, то ли отбрасывая…
Мариам повертела в руках колоду и бросила ее в огонь. Все равно без трефовой дамы пасьянс не разложишь. Нужно будет сказать дворецкому, Константину, чтобы выписал новую колоду.
Пожалуй, она отомстила Муртазу совсем не за его предательство, подумала вдруг Мариам. То есть и за его предательство, но больше всего — за предательство брата, Хуссейна, продавшего ее, Мариам, северному дикарю за каких-то десять лет мирной жизни. И из этих десяти он получил только пять. Кто-то другой — а не она, Мариам, — поднес Хуссейну чашу с «сердечным лекарством». А она, Мариам, смогла отомстить всего лишь Муртазу — за то, что любил сестру больше, чем ее, султаншу, султан-ханум, королеву Межгорья. Пока единственную.
Хотя — кто знает? Вестники короля, конечно, скачут быстро, но по осенней непогоде и по бездорожью вряд ли путь от Берда до Дана занял меньше, чем две недели, а за это время расторопный Марк, должно быть, уже и обвенчался со своей княжной — да поразит гниль ее печень! Быстрый, слишком быстрый король Марк — на Дануте он женился, проухаживав едва ли неделю, что там было с Региной — она, Мариам, не знает, но, кажется, тоже скоропалительное венчание; теперь эта, Анна, дочь князя с нелепым именем…
Что же делать с этой новой королевой?
Мариам вновь принялась мерить шагами свой не очень большой покой.
Вряд ли получится устроить случайную стрелу: горянки, насколько она, Мариам, помнит, не принимают участия в охоте.
Подослать к ней Алибека?
Да нет, где ему справиться с женщиной, он прям, как палка, и не умеет таиться; свалка, драка, засада — там он на месте, а вот выследить, найти удобное место и время, сделать все осторожно и тонко, и бросить тень в нужном направлении — этого он не может. Ах, Муртаз, Муртаз, как тебя не хватает!
Яд? Пожалуй, нет. И так уже поползли нехорошие слухи — после смерти Ирины, дочери благородной дамы Людмилы. Очень уж король Марк заглядывался на пухлую хохотушку Ирину, Мариам испугалась всегдашней стремительности сына («сына!») и, кажется, поторопилась, и не проявила должной аккуратности. Слухи удалось пресечь, насколько можно быть уверенной, когда имеешь дело со слухами. Это же как пожар на торфяном болоте — вроде бы и нет пламени, вроде бы и дыма нет, но только успокоишься, расслабишься — ан, опять ползет вонючий вредоносный дымок. Хорошо еще, что больше можно не бояться этих богопротивных колдуний, этих ведьм, с их умением докапываться до самых тайных тайн и со стремлением совать носы, куда не следует.
О! — Мариам даже замерла, даже и затрепетала внутренне от найденного решения. Слухи — вот что. Слухи о ведьме с гор, которая очаровала — нет, это слово тут не годится, — околдовала короля Марка! Мариам помнила горянок, ежегодно появлявшихся при дворе в День Прихода для представления королю — или ей, вдовствующей королеве, в те годы, когда король был в походе. Носатые, худые, смуглые, от чего казались грязными, в вечных своих черных или белых платьях, они напоминали Мариам ворон — и видом своим, и гортанным говором. Мужчины их иногда еще говорят на языке Межгорья, женщины же — никогда, только каркают по-своему. Как такая ворона может понравиться? Только с помощью колдовства. Да, так она и сделает — ославит новую королеву колдуньей. А после смерти Марка, даже если родится ребенок, будет уже легко: отродье колдуньи не может занять трон Межгорья!
Мариам снова возобновила свое хождение по комнате.
Только надо сделать так чтобы источник слуха был скрыт от самых дотошных царедворцев, и чтобы никак не указывал на нее, Мариам. Ах, Муртаз, с его вечными победами над горничными, как бы он пригодился сейчас! Эти глупые девчонки из намека раздуют историю, из сомнения сделают свершившийся факт, а вопрос, если он задан умело и между делом, превратят в ответ, разукрасив его своими измышлениями (фантазия у них работает еще как!), и пойдет сплетня гулять по дворцу и по базару, и никто никогда не узнает, кто приделал ей ноги.
Но Муртаза нет, а она, Мариам, никак не может опуститься до того, чтобы делиться своими сомнениями с прислугой. Значит, нужен кто-то другой, человек, достаточно верный, достаточно умный, достаточно тонкий. Кто?
Мариам позвонила. Пора укладываться, уже, должно быть, за полночь. Часов у нее нет — как и ни у кого в Межгорье. По установлениям бичующей церкви, следить за временем — грех. Достаточно барабанов, что трижды в день отмечают течение времени: на рассвете, в полдень, на закате.
Благородная Елена, как видно, подслушивала под дверью — тут же влетела в комнату, шурша юбками. Ах, зачем только она, Мариам, ввела моду при дворе на шелка — да и на юбки тоже? То ли дело широкие шерстяные штаны, в каких ходили здешние дамы прежде — тихо, удобно. Безобразно, правда. Может, велеть им, своим женщинам, носить шерстяные платья? Пожалуй, откажутся. Привыкли уже, за столько-то лет, к шелку, да и к мехам — зимой в одном только шелке холодно.
— Твоя ванна готова, госпожа, королева, — сказала Елена. Вот ведь настырная!
— Не хочу, — отрезала Мариам. — Спать.
— Но лекарь велел ежевечерне принимать ванну с расслабляющими травами, иначе он не ручается за твое здоровье!
— Сказала: нет! — рассвирепела Мариам. Какой-то тщедушный юнец из Срединных земель будет ей указывать! Она сама лучше сумеет позаботиться о своем здоровье, чем десяток лекарей!
Благородная Елена выставила вперед подбородок и надула губы. Давно, когда благородная Елена была юной, ей, наверное, было очень к лицу сердиться вот эдак вскидывая гордую головку. Теперь Елена почти уже старуха, но все ерепенится, все повторяет заученные в молодости жесты и мины, а того, как смешно вздрагивают ее обвисшие щеки, и не видит! Ведь благородная Елена весьма религиозная особа, и не нарушает требования церкви. Смотреться же на себя в зеркало — грех, грех и иметь зеркало в доме, благородная же Елена безгрешна настолько, насколько это возможно. Дикари, дикари!..
— Я выпью на ночь козьего молока, — расслабленно сказала Мариам, из-под опущенных ресниц наблюдая украдкой, как две дежурные горничные стелют постель под присмотром взбешенной Елены (сама Елена, конечно, не опустится до того, чтобы делать что-либо собственноручно, она только лишь следит и командует). — Сходи, будь добра, на кухню…
— Клавдия! — скомандовала было Елена, но Мариам возразила:
— Нет, дорогая, сходи уж сама, поухаживай за старой женщиной. А Клава путь лучше взобьет перину, вчера так мне было твердо спать, все бока отлежала…
