Пусть Он будет окном в небеса, а мы останемся в доме!
Пусть Он будет дверью, что открывается только наружу!
Но дверь открывается внутрь, и наружу, и внутрь, со свистом,
как ветер, на круги своя, без конца и начала.
. . .
Евреи читают Богу Его Тору,
весь год, по нескольку глав в неделю,
чтобы затянуть время, как Шахерезада.
А к Празднику Торы Бог забывает все,
и можно читать то же самое с начала.
. . .
'Никто не сравнится с Богом, с Господом нашим!'
Так пели мы, пели, но не получали ответа.
'Ты - наш Бог!' - запели мы еще громче,
но Бог не обернулся, не расслышал.
И мы перешли на шепот и упомянули
кое-что очень личное, одну смешную мелочь:
'Ты - Тот, Кому наши отцы воскуряли ладан'.
Так мужчина говорит женщине: 'Помнишь,
однажды мы купили тебе босоножки,
хлынул дождь, и ты смеялась...' Бог обернулся,
посмотрел и увидел, что евреев больше нет.
. . .
Тяжелая работа - жизнь. Семь лет и еще семь
работал Иаков за Рахиль, любимую свою.
Уже много раз по семь лет работаю я
за любимую свою жизнь, за любимую смерть.
Родители меня любили
. . .
Родители меня любили
и прятали от меня свое горе.
Они умерли, а мне досталось
все спрятанное горе.
А вдобавок и сам я научился
прятать горе от детей.
Что делать с такими сбереженьями?
'Мы за тобой присмотрим!' -
так говорили родители.
То строго, а то ласково:
'Мы за тобой присмотрим'.
'Ты еще научишься!' -
восклицали они в гневе.
Но потом утешали:
'Ты еще научишься'.
'Можешь делать все, что хочешь', -
вздыхали, устав спорить.
И - как песня добрых ангелов:
'Ты свободен - делай, что хочешь'.
'Но ведь ты и сам не знаешь,
чего ты действительно хочешь.
Ты и сам не знаешь, сынок'.
. . .
Клара Бонди
девочек балетным танцам учила
в бомбоубежище просторном,
где хватало места и для войны, и для танцев.
Петер Вольф
в Германии был известным танцором,
а в Иерусалиме стал инспектором мер и весов.
Целыми днями
он сидел в кабинете и сравнивал гирьки,
и ноги его оставались недвижны
под массивным столом.
Если бы он остался в Германии,
то протанцевал бы навстречу своей смерти,
которая терпеливо ждала его в лагерях.
А если бы он жил здесь
несколько тысяч лет, отмеряя меры,
меру милосердия и меру суда,
то, наверное, стал бы Богом.
Когда Иерусалим станцует свой танец,
когда свою меру отмерит Иерусалим,
наступит век грядущий.
