точнее, огромный парк, который окружал дом Финци-Контини до войны и тянулся на добрых десять гектаров, ограниченный с одной стороны стеной Ангелов, а с другой — стеной у ворот Святого Бенедикта, парк, представлявший сам по себе большую редкость, бывший чем-то исключительным (путеводители начала века никогда не забывали упомянуть о нем, приводя любопытные описания — немного лирические, немного светские), — парк этот больше не существует.
Деревья с мощными стволами, все эти липы, вязы, ясени, тополя, платаны, каштаны, сосны, ели, лиственницы, ливанские кедры, кипарисы, дубы, падубы, даже пальмы и эвкалипты, сотни деревьев, посаженных при Жозетт Артом, в последние два года войны были срублены на дрова. Именно поэтому участок постепенно приобретает свой первоначальный вид, тот, который он имел когда-то, когда Моисей Финци-Контини приобрел его у маркизов Авольи: он превращается в один из множества огородов, существующих внутри городских стен.
Остается сам дом. Однако большой дом, сильно поврежденный бомбежкой в 1944 году, сейчас занимают полсотни семей беженцев, принадлежащих к тому же люмпен-пролетариату, что и обитатели римских предместий, которые наводнили окрестности Палаццоне на улице Мортара: это люди ожесточившиеся, дикие, безжалостные (я случайно узнал, что недавно они забросали камнями инспектора санитарного управления, который приехал на велосипеде, чтобы осмотреть здание). Для того чтобы пресечь любые попытки посещений со стороны инспекции по охране памятников Эмилии-Романьи, они соскребли со стен последние остатки древних росписей.
Ну и зачем же тогда отправлять бедных туристов на поиски? Я думаю, что примерно это сказали себе составители очередного издания путеводителя. Что они в конце концов увидят?
Если фамильный склеп Финци-Контини можно было назвать кошмаром и улыбнуться, то дом их, уединенно стоявший там, где комары и лягушки перебирались из сточных канав в канал Памфилио, дом, который прозвали, с оттенком зависти «magna domus»[1], этот дом, даже и через пятьдесят лет не вызывал улыбки. Более того, он вызывал почти обиду! Достаточно было пройти вдоль бесконечной стены, которая окружала сад со стороны проспекта Эрколе I д’Эсте, стены, в середине которой находились огромные ворота темного дуба, без каких-либо признаков ручек; или пройти с другой стороны, вдоль стены Ангелов, примыкавшей к парку, окинуть взглядом чащу стволов, ветвей, листвы, разыскать в глубине странный, резкий силуэт господского дома, а за ним еще дальше, на краю поляны серое пятно теннисного корта. И вот уже древнее чувство оскорбленного достоинства, когда тебя не признают, отталкивают, не пускают в круг избранных, возвращалось к тебе снова и снова, и обида жгла, как в первый раз.
Что за идея, достойная нуворишей, что за дикая идея! — обычно повторял мой отец каждый раз, когда случалось затронуть эту тему. — Да, конечно, — добавлял он, — бывшие владельцы этого места, маркизы Авольи, были голубых кровей, огород и развалины изначально носили изысканное название «Лодочка герцога». Все это было так замечательно! Моисей Финци-Контини, нужно отдать ему должное, сразу увидел выгодное дело: заключив сделку, он выложил всего-то пресловутый ломаный грош. И тем не менее… — тут же продолжал мой отец. — Выходит, только поэтому сын Моисея — Менотти (не зря же его прозвали из-за чудовищного цвета его пальто, отороченного куницей, Сумасшедшим Абрикосом) решил переехать вместе с женой Жозетт в эту отдаленную часть города, и сегодня-то не очень здоровую — а тогда? И вдобавок, тут все так пустынно, печально, в общем, совсем никуда не годится!
И ладно бы еще только они, родители, которые принадлежали к совсем другому миру и могли позволить себе роскошь вкладывать деньги в кучу старых камней. Ладно бы именно она, Жозетт Артом, урожденная баронесса Артом, принадлежавшая к ветви Тревизо (в свое время великолепная женщина, пышная блондинка с голубыми глазами, ведь ее мать была из Берлина, из семьи Ольских). Она не просто была восторженной почитательницей Савойской династии — в мае 1898 года, незадолго до смерти, она послала приветственную телеграмму генералу Баве Беккарису, который расстрелял несчастных миланских социалистов и анархистов; кроме того, она была фанатичной поклонницей Германии, увенчанной в те годы остроконечным шлемом Бисмарка. Она никогда и не пыталась, даже в то время, когда ее будущий муж Менотти буквально на коленях осаждал ее, скрывать свое презрение к еврейскому обществу Феррары, слишком тесному для нее — по крайней мере, она так говорила, — хотя, в сущности, причина была довольно абсурдна: ее собственный антисемитизм. А профессор Эрманно и синьора Ольга (он кабинетный ученый, она из венецианской семьи Геррера, вне всякого сомнения, очень хорошей семьи сефардов, но обедневшей, а кроме того, очень религиозной), они-то что из себя представляли? Или они думали, что принадлежат к настоящей знати? Понять-то их можно было: они потеряли сына Гвидо, своего первенца, умершего в шесть лет от американского детского паралича, который унес его так стремительно, что даже доктор Коркос ничего не смог сделать, и это было для них ужасным ударом, в особенности для нее, для синьоры Ольги, которая так больше и не снимала траур. Но разве не жизнь в стороне от всех сделала их рабами абсурдных причуд Менотти Финци-Контини и его достойной супруги? Подумайте, какие аристократы! Вместо того чтобы задирать нос, лучше бы они не забывали, кто они и откуда, и что евреи — сефарды или ашкенази, западные, восточные, тунисские, берберские, йеменские или даже эфиопские, — в какую бы часть света, под какое бы небо не занесла их История, всегда будут евреями, а значит, ближайшими родственниками. Старый Моисей, он-то никогда не задирал нос! У него не было благородного тумана в голове! Когда он жил в гетто, в доме номер 24 по улице Виньятальята, в доме, в котором он любой ценой, несмотря на давление своей высокомерной невестки из ветви Тревизо, с нетерпением ожидавшей переезда в «Лодочку герцога», хотел умереть, тогда, в то далекое время, он каждое утро сам отправлялся за покупками на площадь Эрбе с неизменной хозяйственной сумкой под мышкой. Да, конечно, это он (его и прозвали за это Тягачом) поднял всю семью из полной нищеты. Правда, не существовало ни малейшего сомнения и в том, что вышеупомянутая Жозетт приехала в Феррару и привезла с собой огромное приданое, в которое входила вилла в окрестностях Тревизо, украшенная фресками Тьеполо, крупная сумма денег и драгоценности, такое множество драгоценностей, что на премьерах в городском театре на красном бархате собственной ложи они привлекали к ней, к ее блестящему декольте взгляды всего театра, но именно он, Тягач, объединил тысячи гектаров земли на юге области Феррары от Кодигоро до Масса-Фискалиа и до Йоланда-ди-Савойа — эти гектары и сегодня еще составляли основную часть богатства семьи. Монументальный склеп на кладбище был единственной его ошибкой, единственным грехом, в котором можно было упрекнуть Моисея Финци-Контини. Одним-единственным. И все.
Так говорил мой отец. Он рассказывал об этом особенно часто на Пасху, во время бесконечных ужинов, которые не прекратились в нашем доме и после смерти дедушки Рафаэля и на которые собиралось человек двадцать наших родственников и друзей. Такие разговоры велись и во время Йом-Кипура, когда те же родственники и друзья приходили к нам разделить пост.
Однако мне запомнился один пасхальный ужин, когда к обычным словам осуждения, достаточно общим, горьким, но всегда одним и тем же, произносимым в основном для того, чтобы завести разговор о старинных происшествиях в общине, мой отец добавил нечто новое, достойное удивления.
Было это в 1933 году — году так называемой «выпечки в честь Десятилетия». Благодаря милости дуче, который, вдохновленный внезапным порывом, решил открыть объятия всем «вчерашним противникам и равнодушным», даже в нашей общине число вступивших в фашистскую партию поднялось до девяноста процентов. И мой отец, сидя на своем обычном месте во главе стола, на том же самом месте, на котором дедушка Рафаэль восседал с важным видом долгие десятилетия, не преминул выразить свое глубокое удовлетворение этим фактом. Как прекрасно сделал раввин доктор Леви, сказал отец, что в своей речи, произнесенной недавно на открытой службе в синагоге в присутствии самых важных городских властей: префекта, секретаря местного совета, мэра, бригадного генерала, командующего военным округом, с подобающей торжественностью упомянул о Конституции!
И все же папа был не совсем доволен. В его детских голубых глазах, сияющих особым светом патриотизма, я видел тень неодобрения. Должно быть, он заметил какую-то помеху, какое-то препятствие, непредвиденное и досадное.
И действительно, начав считать по пальцам, кто из нас, из евреев Феррары, оставался еще «вне партии», и дойдя до Эрманно Финци-Контини, который, правда, никогда не выражал желания в нее вступить, хотя трудно понять почему, принимая во внимание огромную земельную собственность, которой он владел, — так вот, дойдя до него, отец с таким видом, будто он уже устал сдерживаться, вдруг решился
