– Тихо, перестань! – грубовато обнимала ее Шереметева, посчитавшая, что дочь все еще переживает из-за разлуки с мужем. – Не шуми так, детей разбудишь! И вообще, нечего реветь – муж твой жив, здоров, и ты смогла с ним попрощаться. Это – главное! Чего тебе еще надо, дурочка ты моя?
Спорить с матерью было невозможно, объяснять ей что-либо – тоже. К тому же в глубине души Анастасия понимала, что мать права. У нее просто не было сил, чтобы признать ее правоту и взять себя в руки.
Но потом оба ее сына действительно проснулись и тоже заплакали, услышав всхлипывания матери, и Якушкина тут же забыла о собственных слезах, бросившись утешать малышей. «Иван хотел, чтобы я заботилась о детях, он сказал, что может доверить их только мне – теперь я обязана оправдать его доверие, выполнить его волю!» – неожиданно ясно осознала она и крепко прижала к себе обоих мальчиков. В тот момент взамен утраченной цели отправиться вслед за любимым и воссоединиться с ним у нее появилась новая цель – вырастить детей и сделать так, чтобы отец мог ими гордиться. И чтобы они, в свою очередь, тоже гордились своим отцом.
Заниматься этим Анастасия начала в тот же вечер. Когда младший сын снова заснул, утомленный дорогой и убаюканный стуком колес, она усадила старшего к себе на колени и принялась рассказывать ему об Иване Якушкине. Слава слушал ее с интересом и, несмотря на то что порой, как казалось его матери, не до конца понимал, что она говорит, ни разу не проявил никаких признаков нетерпения. А она все рассказывала – о том, как впервые увидела Ивана, о том, каким умным, великодушным и смелым человеком он всегда был, о том, как страстно ей хотелось стать его женой и как она была счастлива, узнав от матери, что он сделал ей предложение… Кроме сына, ее слушала и Надежда Шереметева – слушала со снисходительной улыбкой, однако все-таки не перебивала и не пыталась доказать Анастасии, что ее слова звучат наивно и что на самом деле все было далеко не так красиво и романтично, как она рассказывала ребенку. Хотя Якушкина знала, что матери очень хочется возразить ей и что если она это сделает, то опять будет совершенно права. Иван Дмитриевич был холоден к своей юной жене, а порой Анастасия и вовсе сомневалась, испытывает ли он к ней хоть какую-то привязанность. Для нее не было тайной, что в молодости он любил другую женщину и так и не смог смириться с ее отказом. А после пары месяцев семейной жизни с ним она поняла, что он вряд ли сможет когда-нибудь забыть ту свою первую и единственную любовь. Догадывалась она и о том, что Иван женился на ней только потому, что дружил с ее матерью и ему нравилась мысль о том, чтобы с ней породниться. И все-таки, даже несмотря на это, Анастасия была счастлива с ним – счастлива просто от того, что он был рядом.
Но детям она обо всем этом не говорила. Для них отец был героем, который искренне пытался помочь крестьянам и подарить им свободу. Он лишь совершил ошибку, вступая в тайное общество, которое замыслило заговор против царя, объясняла Якушкина сыновьям, и поэтому теперь искупает свою вину в Сибири.
Старший сын быстро привык к тому, что мать рассказывает ему об отце каждый вечер, и уже сам стал требовать от нее повторить ту или иную историю о папе. Это стало их семейной традицией, к которой года через два присоединился и подросший младший сын Якушкиных Енюша. Он и вовсе не представлял себе, что бывает жизнь без разговоров об отце, и Анастасию это всегда очень радовало. Она выполняла просьбу любимого мужа – растить их сыновей счастливыми и порядочными людьми. Это помогало Анастасии убеждать себя в том, что, послушавшись Ивана, она поступила правильно.
Впрочем, интерес детей к жизни отца был не единственной причиной, по которой Якушкина признала его правоту. Еще более серьезными аргументами, подтверждающими ее, стали известия о смертях тех детей, матери которых смогли добиться выезда в Сибирь, оставив малышей своим родственникам. Через год после отъезда Марии Волконской мать рассказала Анастасии, что ее сын Николка тяжело болен, и спустя еще несколько дней его не стало. Якушкина, услышав об этом, весь день просидела в детской комнате со своими сыновьями, держа их на руках и крепко прижимая к себе, словно и они могли навсегда покинуть ее в любую минуту. Надежда Шереметева при этом ворчала, обвиняла дочь в глупости и экзальтированности и обещала, что больше никогда ничего не будет ей рассказывать, но Анастасия не слушала ее и только гладила Енюшу со Славой по головкам, не замечая льющихся у нее из глаз слез.
Надежда убеждала ее, что сын Волконских наверняка был очень слабым и болезненным ребенком, поскольку его мать долго болела после его рождения. Но вскоре до Анастасии дошла весть о смерти сына Александры Муравьевой, маленького Миши, появившегося на свет перед самым арестом ее мужа. Можно было бы, конечно, считать, что и этот ребенок родился слишком слабым, но для Якушкиной это было совсем странным совпадением: она не верила, что именно у матерей, которые уехали от своих малышей, рождались подверженные болезням дети. Она делала вид, что верит словам пытавшейся успокоить и отвлечь ее от страшных мыслей матери, но сама уже знала совершенно точно: если бы Волконская и Муравьева не уехали от своих детей, те остались бы живы. И если бы сама она поехала к Ивану, ее сыновей тоже уже не было бы на этом свете…
Еще через несколько лет, когда до Петербурга и Москвы стали чаще доходить вести от обосновавшихся в Сибири жен ссыльных, Анастасия узнала и о новых несчастьях с детьми, которые родились уже там, на новом месте: о дочери Волконских, прожившей всего один день, о второй дочери Анненковых, умершей на четвертом году жизни, обо всех остальных младенцах, для которых жизнь в тех казавшихся Якушкиной совсем дикими местах была слишком тяжелой… С матерью Анастасия такие новости больше не обсуждала – чем дальше, тем сильнее она старалась избегать любых разговоров о чужих детях. Ее теперь интересовали только собственные сыновья, которые росли здоровыми и успешно учились именно потому, что она, их мать, всегда была с ними рядом.
И только по ночам, когда и мать, и сыновья спали, Анастасия доставала свой дневник и, вздрагивая при каждом шорохе, писала в нем о любви к Ивану и о том, как страстно она сожалеет, что была послушной женой и что они больше никогда не будут вместе.
Был еще один раз, когда она не выдержала и снова написала Ивану, попросив его разрешить ей уехать к нему. Славе было тогда восемь лет, а Енюше – пять, они оба знали об отце все и сами, выслушав объяснения матери о том, как тяжело ему в ссылке одному, согласились, что ей следует быть с ним и помогать ему. Тогда Иван ответил коротким письмом, в котором давал жене разрешение приехать, хотя делал он это, как казалось Анастасии, крайне неохотно. Но она бы поехала к нему, даже подозревая, что он не сильно этого хочет, если бы не возникшее на ее пути новое неодолимое препятствие: Николай I отказался выпустить ее в Сибирь во второй раз. Император и заговорщик, когда-то мечтавший его убить, словно нарочно поменялись местами – когда один из них перестал противиться отъезду Анастасии, это тут же начал делать другой. А сил, необходимых на то, чтобы бороться с запретами, у Якушкиной с каждым годом становилось все меньше…
А потом сил не осталось даже на то, чтобы вести дневник и писать туда о своей тоске по Ивану. К тому времени ее любимый уже был освобожден от каторги и жил в Ялуторовске, а сама Якушкина с детьми переехала в Сергиев Посад. Теперь Анастасия только изредка доставала свою заветную тетрадь и перечитывала старые записи на желтеющих страницах – в те редкие часы, когда все домашние дела были сделаны, а с сыновьями занимались учителя.
Так было и в этот раз. Анастасия достала дневник, перечитала несколько первых страниц и, тихо вздохнув, положила его обратно в шкатулку с другими важными бумагами. Скоро у мальчиков закончится урок, и они придут к ней в комнату – делиться всем, что узнали в этот день, и уже, наверное, в стотысячный раз слушать ее рассказы об отце.
Глава ХХ
Ялуторовск, двор дома Ф. Трапезниковой, 1846 г.
Ветер дул резкими порывами, то стихая, то снова набирая силу. Простой, лишенный каких-либо украшений флюгер на вершине высокого деревянного столба тихо и жалобно поскрипывал при каждом дуновении, словно ему, как и людям, тоже тяжело было работать в такую жару. Впрочем, собравшуюся вокруг этого столба многочисленную толпу людей интересовал не флюгер, а висящие под ним странные на вид механизмы: большой циферблат, похожий на часы с одной дрожащей стрелкой, соединенные друг с другом пружины и небольшие металлические колеса.
– Точно вам говорю, истинно! Это все вот эти колдовские штуки виноваты – из-за них нет дождя! – убеждал собравшихся высокий бородатый крестьянин в ярко-красной рубашке.
– Да не колдовские это штуки, а… как их? Ученые, в общем, – возразил ему другой бородач. – Их в
