полы которых на полметра были засыпаны стреляными гильзами. Смелость всегда сочеталась у него с осмотрительностью, и в июле 1945 это спасло ему жизнь.
Когда они вдвоем с однополчанином Павлом Хвылей ворвались в блиндаж, в углу стоял изможденный, сухощавый японец. Видимо у того кончились патроны, так как увидев ворвавшихся он не выстрелил, а отшвырнул «Арисаку»[3] в сторону. Японец поднял руки, но на сдачу в плен его движение похоже не было. Он скорее приглашал противников к рукопашной схватке.
Двухметровый хохол рукой-лопатой отодвинул в сторону низкорослого якута.
— А-ну, пусты, яж його прышибу. — Центнеровое тело украинца метнулось вперед, грозя разнести противника пудовыми кулаками. Японец был ниже на голову и легче своего противника минимум в два раза. Казалось, шансов у него не было. Громила подлетел к мелкому азиату и вдруг нарвался на страшной силы удар ногой, заставивший его затылком достать собственные пятки. Японец как сжатая пружина развернулся к новому противнику, но драться с якутом ему не пришлось. Потомственный охотник даже не вскинул карабин к плечу, выстрелив от бедра. Потом он узнал, что в госпитале самоуверенного украинца долго учили ходить заново.
Старик не кичился своим прошлым, и двадцатилетний сопляк не знал, кто стоит перед ним. Ярость и водка застилали парню разум. Чти он старших, как и прежде, помни обычаи саха[4], он бы извинился и ушел спать, но слишком давно не был он дома, слишком уж привык к правилам другой жизни и слишком много выпил за свое возвращение. Старик продолжал говорить ровным, монотонным, как бы успокаивающим голосом.
— Не смелость — бить тех, кто слабее тебя, разве дело воина обижать малых и старых? Если ты храбрец — докажи. Сможешь ты сейчас пойти на ту могилу и вернуться?
В скрытой в лесу могиле за окраиной села покоилось тело знаменитого шамана. Даже имя его старались не называть, боясь потревожить дух великого ойуна[5]. Так и величали местность, где он покоился «той могилой» или просто «могилой». Шаман покинул мир людей давно и был похоронен по древнему обычаю в деревянном срубе — арангасе [6], установленном на столбах. Ни царская власть, ни пришедшие ей на смену красные не рискнули тревожить его прах. Когда новые правители, воспитанные человеком, называвшим себя главным безбожником, объявили войну шаманизму, и тогда ни у кого не поднялась рука на старые кости. Воспаленные призывом революционного поэта жечь шаманские костюмы, молодые парни порывались спалить могильный сруб, но огонь каждый раз необъяснимо гас. А после того, как двое из горе поджигателей утонули, а один повесился, могилу и вовсе решено было оставить в покое. Сама природа — и та не пыталась тревожить прах погребенного. Даже частые в засушливое лето лесные пожары обходили поляну с могилой стороной.
В другой раз парень не согласился бы пойти на ту могилу, но теперь он не мог отступиться. Что скажут, если он не пойдет? Трусливой бабой назовут его, слабым сопляком сочтут его, хвастливым пустомелей объявят. Злость огнем вспыхнула в топке его сердца. Неужто он станет дрожать перед старыми сказками, годными лишь пугать детишек. Неужто он станет бояться иссохших костей давно сгнившего старца.
Парень согласился. Ему дали старинный кованый гвоздь, который нужно было забить в сруб. Это послужило бы доказательством того, что он ходил к могиле. Гвоздь принес один из стариков, не сказавший ни слова.
Перед дорогой парень вновь приложился к бутылке, и новый обжигающий глоток, казалось, придал ему решимости.
Он шел, удаляясь от села, держа путь к темному лесу, и с каждым шагом его настигало запоздалое сожаление о случившемся. Подобие раскаяния пыталось пробиться сквозь гнев. Он усилием душил в себе этот робкий голос и упрямо шагал вперед. В одной руке он сжимал топор, а громадный гвоздь держал в другой. Полы его расстегнутой шинели раздувались от встречного ветра. Шинель была ладно подогнана, умело начесана и топорщилась шерстинками, как мохнатая шкура диковинного зверя. Он и сам был похож сейчас на зверя, упрямо и зло шагавшего к намеченной цели. Ничто, казалось, не могло его остановить, и он сам в это верил.
Могила возникла из мрака тихо, как призрак, как врезающийся в бок «Титанику» невидимый прежде айсберг. В сумраке ночи все вокруг казалось непривычным. Каждый шорох воспринимался как угроза. Еще пару часов назад никого не боявшийся и сам наводивший на всех ужас, парень ощутил, как его ощупывают тонкие костлявые пальцы холодного страха. Липкий противный пот заструился по хребту. Руки предательски задрожали. Чувствуя, как трясутся ноги, он подошел к срубу вплотную и непослушными пальцами приставил к стене гвоздь. Первый раз парень ударил слабо и топор лишь скользнул по шляпке. Разозлившись, он ударил сильнее и начал вгонять острое железо гвоздя в почерневшую древнюю древесину.
Там его и нашли на следующее утро. Мертвого. Медики констатировали смерть от разрыва сердца.
Видимо, когда он забивал гвоздь, то в темноте прихватил край шинели и, не заметив, прибил к срубу. Собрался уходить, сделал шаг и вдруг понял, что его держат… Представьте весь ужас, который охватил его. Он наплевал на все традиции, нарушил все правила и сам наверное устрашился собственной дерзости. И шагая к могиле, и забивая гвоздь, он каждую минуту ждал неминуемой кары. Страшного, жестокого наказания. Но ничего не происходило. Когда гвоздь глубоко вошел в дерево, он решил, что все кончено, успокоился, рванулся, готовый бежать назад, и все…
Мы молчали. В наступившей тишине слышно было, как посапывает безучастный к вечерним разговорам Санек.
— Знаете, что самое интересное? — нарушил паузу рассказчик.
— Нет, — честно признались мы.
— Когда начали разбираться, никто не смог сказать, как выглядел тот старик, что приносил гвоздь, и откуда он вообще взялся. Его после никто не видел…
Закончив рассказ, Стас растянулся на нарах, довольный произведенным впечатлением.
Слушая его, я вдруг живо представил, что мог ощутить несчастный. Успел ли он обернуться и что увидел в ночи за своей спиной, останется тайной.
— Не, — протянул Семенчик, — никакое это не сердце. Это точно шаман ему чего-то устроил.
Мы не ответили, и Сема сменил тему.
— А вот у нас рядом с деревней есть озеро, там осенью видят призраков древних воинов. Представьте, над озером туман, тишина, и из мглы появляются туматы[7] с натянутыми луками…
Он много чего еще рассказывал о кровавых битвах и схватках богатырей, почти дословно пересказывая уже читаный мною «Глухой Вилюй»[8]. Затем он начал совсем фантастическую историю про ссыльного-поляка, невесть каким путем разбогатевшего и оставившего после себя огромный клад. Но где тот был скрыт, я уже не услышал, проваливаясь в сон. А за тонким брезентом палатки шумела под ночным ветром черная тайга, нашептывая шелестом ветвей свои старые, темные тайны.
Примечания
1
Богул — копна скошенной травы.
