сказка, она и есть сказка. Зимой послов-то за тестем посылали, в феврале. Вьюжные были дни.
Здесь-то и показали послы письмо королевы Христины. Королева писала соседу: 'Бояться турок не есть пустой страх. Порта Оттоманская в продолжение четырех веков помышляет о всемирном обладании, и если она в том не успеет, то такое покушение для всякой другой Державы будет мечтою. Порицают образ войны турок и военное их искусство, но если они с помощью сего покорили большую часть света, то должно убедиться, что и то и другое для них выгодно и прилично. Турки не осведомляются ни о мнении, ни о силах супротивников своих. Они действуют по порыву самонравия. К счастью, турки превосходят нас в невежестве и свирепстве. Давно уже предрекают падение державы Оттоманской, однако вера и политика турок способны к завоеванию света. Турки от рабов своих требуют только покорности и дани, а о мнении их не заботятся. Для турок выгоднее всего то, что они — одни. У них есть рабы, но нет союзников.
Обозревая настоящее положение Европы, не знаем, па чем основываются лестные надежды, что Оттоманская держава разрушится. Политика турок не глупа, но она слишком насильственна…'
Торжественные лица бояр озарились светом глубочайшей задумчивости. Сидели не шевелясь: 'Да, турки, турки. С турком шутить не след, да только что поделаешь?'
Государь Михаил Федорович поглаживал бороду: 'Куда это собираются шведы склонить Московское царство? Или это предупреждение, но тогда что известно королеве Христине о намерениях турок? А вдруг это письмо написано для того, чтобы вызнать. Но что?.. Хотим ли мы войны с турками? Поможем ли при случае?'
Государь коснулся пальцами лба, и тотчас бояре ожили, и Шереметев покашлял, готовясь заговорить, но в ту же минуту двери палаты растворились, и столышки понесли на подносах кушанья и питье. При слугах о делах не говорят, а за едою говорить грех, коли подано вино, надо пить заздравные чаши, а после пития — о делах государских говорить непозволительно. Потому пили, ели, угощали, государь подарил со своего стола послам рыбы, вина и хлеба. И разошлись все очень довольные…
Глава третья
— Сынок, иди сюда! — Михаил Федорович позвал Алексея Михайловича шепотом, а сам так и замер над коряжками-прутиками, торчащими на грядке.
Они были вдвоем, отец и сын, — ни бояр, ни стражи. И царь Михаил был сегодня счастлив.
Алексей осторожно прошел дорожками между грядок и остановился за спиной отца.
— Ближе! Ближе! — Отец встал боком, подпуская сына к своим невзрачным коряжкам.
— Ты знаешь, что это такое?
— Нет, батюшка.
Мальчику немного было стыдно за отца: какие-то зеленоватые кривые обрубки с колючками на стволе, а батюшка перед этими уродцами размягчился.
— Сынок, это розы. Они перезимовали. Ты погляди, на каждом кусте листики.
— Чего же дивного в розах, батюшка? Я розы в прошлом году носил к Троице.
— Помню, сынок! Но те были другие розы, а этим — нет цены. Это махровые розы. Во всей Москве они растут только в моем, в нашем с тобой саду. Во всем царстве нет таких роз. Я заплатил за них немалые деньги. Их привез мне, как его…
— Я знаю, батюшка, Марселис.
— Да, Марселис. Розы взяты из Готторпского герцогского сада… Там, в немецких странах, живут великие мастера, сынок. Мастера, сынок, могут все.
— Железных коней могут?
— И железо оживает в руках этих мастеров. Залучить бы к нам в Москву десяток умельцев — большая бы польза всему государству была. Что у нас на Москве знают? Рожь да репу, лук да горох…
И опять повернулся к своим розам.
— Мало у нас цветов в Москве.
— Цветов мало? Да в поле выедешь…
— Не равняй полевые цветы с садовыми. В саду — садовник хозяин. У бога — весь мир, а у садовника — клочок земли, богом созданный… Найду мастера в заграницах, всю Москву цветами засажу. Вот бы только дал бог здоровья да мирных дней. Пошли, Алеша, к яблоням! Цветут, словно кипят… Был бы мир, Алеша, я из сада этого вовсе не ушел бы.
— Так ведь и нет войны, батюшка!
— Алеша! Войны-то нет, а тучи вокруг России, как быки сбесившиеся. Много у нас недругов.
Тотчас вспомнилось государю письмо шведской королевы: неужто турки решатся пойти войной? Им бы о себе думать: в Крыму — хан шальной, в Москву его гонцы чаще ездят, чем в Царьград, мечтает выйти из-под турок. Да и персы ныне, при шахе Сефи I, хоть и послабей стали, чем при шахе Аббасе, а все ж много городов и земель отняли у турок… Собраться бы европейским царям да и кончить разом гидру.
И улыбнулся, головой покачал: 'Уж не этого ли добивается хитрым письмом Христина-королева? Э, нет, матушка! Москва по горло войной сыта. Нам отдохнуть надо, в тишине пожить'.
Только подумал о тишине, за оградой — содом: бегут, орут. По забору заскреблось, забилось. И вот он между острыми кольями — явился не запылился лохматый мужик. Лицо кучерявое, как сморчок, бородища — клочьями. Рубаха с одной руки содрана, телеса как снег, а шея как чугун, словно голову эту дикую прилепили хлебным мякишем к чужому чистому телу.
Царевич кинулся к батюшке, за руку схватил, трясется. И мужик дрыгается на заборе, вырывается. Утянули бы его за лапоть, да, не жалея головы, нырнул в царев огород бородой. Тотчас на забор вскарабкалась добрая дюжина стрельцов. Бердышами мужика норовят достать, а тот ползет на коленках между грядками и бабьим голосом заливается:
— Государь, защити-и-и!
Михаил Федорович глазами туда-сюда кинулся: кадка с водой рядом. В случае чего, за нее можно встать.
— Остановитесь! — крикнул.
Замерли.
Стрельцы — петухами на заборе, а под забором ни жив ни мертв мужичонка.
Опамятовался, шапку сдернул.
— Смилуйся, государь-царь-батюшка! Я бы не токмо перед тобой на коленки брякнулся, я бы рылом в землю, коли бы можно!
Трагедия кончилась, начиналась потеха, и государь спросил:
— Отчего ж нельзя?
— Всходы бы не помять, государь. Тут небось травки растут драгоценные, царские.
Михаил Федорович маленько растаял:
— Мне и вправду больно бы стало, коли бы всходы потоптал. Зачем же ты лез, если знал, что здесь царский огород?
— На тебя хотел поглядеть.
Государь нахмурился, а мужичонка, быстро крестясь, затараторил престранную сказку:
— Встану я, рабо божий Емелька, благословясь, пойду я, раб божий, перекрестясь. У синего моря есть-стоит латырь — белый камень. И стану я, раб божий Емелька, на латырь — белый камень…
— Что ты мелешь?! — вскричал государь, пуще огня боявшийся наговоров.
— Государь-батюшка! Смилуйся! Этой побаске матушка меня научила — от судей да от начальных людей помогает.
— Помогает?
— Прости, государь-батюшка! Сам знаю, божбой правым не будешь, да уж таким уродился — куда, говорят, ии кинется — везде опрокинется. По привычке язык болтает: как понесло, не надобно и весло, выпустишь воробушка, а он вырастет в коровушку.
— Складно говоришь!
— Всяк кулик на своем болоте велик. Меня потому и послали к тебе, великий государь, с челобитием,
