них в мир опыта; но перед человеческим познанием ворота эти моментально захлопываются. Личное божество, бессмертие души, свободная воля в официальном мундире «категорического императива» спокойно и удобно отправляются из «эмпирея» в «эмпирию» и бесцеремонно там распоряжаются действиями людей, сурово наказывая их моральными страданиями, если они не слушаются; а завидев вдали научные методы, тотчас же улетают обратно в свою резиденцию и там хохочут между собой над усилиями людей, стремящихся выбиться из фетишистического рабства. Не правда ли, устроено великолепно?
Нападения на страну «ноуменов» со стороны революционного познания велись по двум типам. Одни мыслители пытались уничтожить ее целиком, разрушить до основания, причем, конечно, должны погибнуть и укрывшиеся в ней идолы. Другие считали лучшим исходом завоевание этой страны, причем идолы, лишенные убежища, должны будут низвергнуться в то безусловное, чуждое всякой метафизики «ничто», которое есть смерть. Представителями первого плана компаний являются, по преимуществу, позитивисты, второго — материалисты.
Философскую тактику позитивистов мы рассмотрим на примере той школы, которая дала ее научную обработку — школы эмпириокритиков и Маха.
Констатируя, что познание имеет дело только с материалом опыта, и что «вещь в себе» есть абстракция от этого материала, абстракция познавательно пустая, равная нулю, — они ее отбрасывают и остаются при мире опыта, который и стараются как можно лучше познавательно систематизировать. Позиция с формальной стороны превосходная; но с точки зрения историко-философской критики тут остается большой пробел. Ведь эта самая «вещь в себе» тоже служила раньше для систематизации опыта, и ее живучесть ясно показывает, что она эту роль выполняла в некоторых отношениях недурно. Что же стало с этой ролью? Куда девалась положительная функция «вещи в себе»?
Авенариус, сам о том не стараясь, вплотную подошел к началу решения этого вопроса в своем учении об интроекции, но тут он и остановился, потому что и в историческом анализе понятий ему чужда была социально-философская точка зрения. Это судьба даже лучше буржуазных мыслителей.
Если под оболочкой понятия «вещей в себе» скрывается фетишизированная подстановка, имеющая свое начало во взаимном понимании людей, и если эта оболочка должна быть отброшена, то выступает во всей широте вопрос об освобожденном от фетишизма содержании. Понятие «вещей в себе» было универсально; худо ли, хорошо ли, оно монистически применялось ко всему, что существует, функционально охватывало весь опыт людей. Отбросьте оболочку — содержание остается. Спрашивается, остается ли оно универсальным и монистическим? Остается ли область подстановки так же широка, как была раньше, или она должна быть сужена, и если да, то насколько?
Для эмпириокритиков вопрос этот в таком виде не существует. Они говорят: подстановка должна применяться постольку, поскольку ее удается с пользой применить. Под высказывания других людей и животных мы подставляем желания, чувства, представления; когда это расширяет наше представление, это правильно. Дальше этого подстановка до сих пор не давала никаких положительных результатов; да и нелепо было бы приписывать чувства, желания, представления, например, неодушевленным предметам. Тут подстановка неуместна, это просто наивный анимизм. Чего же ради ставить вопрос об универсальности подстановки?
И опять таки, все это почти верно. Нелепо было бы, в самом деле, связывать с «камнем» или «деревом» представление о воле, чувстве и т. п. Но, во-первых, уже эволюция подстановки от «души» до «вещей в себе» показывает, что подстановка не сводится обязательно к такому грубому антропоморфизму. А во-вторых, к чему на практике приводит позиция ограниченной подстановки? Именно к этому грубому антропоморфизму, только в новой форме.
В самом деле, эмпириокритики рассматривают мир, как совокупность комплексов опыта, между которыми различают физические (ряд независимый) и психические (ряд зависимый). В то же время признается принципиальная равноценность человеческих высказываний: если человек А и человек В сообщают друг другу, что они видят такой-то, положим, водопад, и если их высказывания сходятся, то надо признавать, что они его, действительно, видят и притом видят один и тот же водопад. Возможно, что они его видят не вполне одинаково или очень неодинаково, но остается то, что известный физический комплекс элементов опыта — «водопад» — входит в той или иной мере в систему опыта и человека А, и человека В именно, как определенный физический комплекс элементов пространственных, тактильных, температурных, цветовых и т. д. Пусть они оба только впервые увидели этот водопад, а раньше о нем ничего не знали. Значит, он впервые возник для них, в системе их опыта. Но как физическое тело, он, конечно, существовал и раньше. Его видели другие люди и животные; он входил в систему их опыта с некоторыми вариациями по сравнению с тем, что нашли в своем опыте наши два путешественника, но основная общность физического комплекса и тут остается.
Но предположим, что наши путешественники первые вообще из людей и животных открыли этот водопад. Раньше этот комплекс не входил ни в какую систему опыта. Но он существовал? Да, несомненно: кто бы ни пришел к нему из людей или животных, комплекс «водопад» вступил бы в систему его опыта. Но ведь никто не приходил? В какой же системе опыта существовал этот сложный комплекс цветовых, пространственных, тактильных и т. д. элементов? Ни в какой. Сказать, что он существовал в системе опыта людей А и В, которые его впоследствии увидят, значит сказать, что он существовал в будущем, — то есть не существовал. Совершенно тот же смысл имеет выражение «существовать в возможном опыте» таких-то людей или животных. Если же водопад, не существуя ни в какой системе опыта, тем не менее существовал, то он существовал в себе, если он не существовал ни для кого из живых организмов, то он существовал для себя. В себе и для себя! Но что же существовало-то? Комплекс цветовых, пространственных и т. д. элементов, каким впоследствии является «физическое тело» водопад, в моей, вашей и т. д. системе опыта.
Итак, водопад существует не только в той или иной системе опыта, для того или иного наблюдателя, но так же и независимо от всякой системы опыта, независимо от всякого наблюдателя. И что же? От этого он чувствует себя нисколько не хуже. Он все такой же. Он не «дань» еще никакому постороннему наблюдателю, но уже «дань» самому себе в таком же приблизительно, виде, в каком его будут созерцать туристы. Выражаясь еще грубее: независимо от зрителя, он видит себя таким же, каким зритель его увидит. Это антропоморфизм самый несомненный. И в то же время, это неизбежный результат того ограничения подстановки, которое свойственно позитивистам.
Признать существование комплексов, вступающих в ту, другую, третью систему опыта — значит признать их существование «в себе». В то же время формально отвергнуть по отношению к ним всякую подстановку — значит в качестве этого «в себе» подставить тот самый вид, в каком они нам самим представляются. Подстановка остается, но в самой худшей форме.
Попытка простого уничтожения «вещей в себе» приводит, таким образом, новейших позитивистов к противоречиям антропоморфизма.
Если буржуазный позитивизм, в лице своих лучших представителей, и запутывается в глубокое противоречие на почве неправильного отношения к методу «подстановки», то во всяком случае по отношению к стране идолов, его позиция достаточно радикальна. Их некуда девать в этой философии — места для них совершенно не остается. Как ни понимать комплексы элементов опыта — они все равно остаются только отрывками системы опыта, и ничем больше. Не совсем так обстоит дело с новейшим материализмом и специально с той его версией, которую, опираясь на Гольбаха, популяризирует Плеханов.
Старинный материализм физиков был позитивен в высшей степени. Если он называл «материю» сущностью вещей, то ни слово «материя», ни слово «сущность» не имели тут метафизического значения. Материя понималась в смысле того объекта, с которым имеют дело механика, физика и химия, а сущность означала просто материал всего существующего. Всякое бытие, физическое и психическое, представлялось комбинацией материальных атомов в движении. Атомы же тогда понимались просто как твердые тельца предельно малого объема. Мир опыта был единственным существующим миром; среди атомов негде было поместиться идолам всякого рода оружия; создавались полушутливые формулы вроде уже упомянутых нами intermundia — расщелин мира. Страна идолов так же радикально устранялась этим материализмом, как
