Падение великого фетишизма / Вера и наука

переходят в другую).

Но вот переносное значение того же корня: санскрит, mardus в греческом, с превращением одного губного звука в другой, «м» в «б» — βραδus — означает «медленный», «вялый» т. е. собственно истертый или разбитый годами, жизнью. В русском слове «медленный» имеется только перестановка двух согласных данного корня.

Через посредство готского «mulda» — мягкая земля — намечается другая линия развития значений, линия, которая в немецком приводит с одной стороны к «Meer» — море (представление о воде моря, как об особенно мягкой земной поверхности), с другой стороны к «Erde» — земля вообще (с утратой начального «м»). — Таким образом понятия «земли» и «моря» в немецком исходят из одного корня. Гейгер вспоминает по этому поводу слова римского поэта.

«Было в начале все вместе в бесформенно-смешанной массе;
Образ являли один море, земля, океан».

Эти стихи прекрасно выражают и то состояние, в каком находились идеологические элементы, слова-понятия, на заре развития человечества.

Продолжаем примеры разветвления того же корня. Усиленный посредством начального «с», что представляет довольно обычное фонетическое явление, он выступает в готском «smarna», немецком schmieren — натирать, мазать; с утратой «м», получается латинское sordes, с утратой «р» — немецкое Schmutz — оба слова означают грязь, то, что пачкает. Отсюда переход к понятию темной окраски — немецкое schwarz — черный (с превращением губных звуков — «м» в «в»). Славянское «смола» того же происхождения (вещество мажущее, темного цвета — «черный, как смоль» и т. под.) греческое μελας — черный. Верхне-немецкое «Mal» присоединяется сюда по основному своему значению — «знак», «пятно»; в отвлеченном смысле оно же — «раз» (то, что отмечается особым пятном, знаком). Рисовать по-немецки «malen». Далее немецкое Malz — «солод» примыкает к понятию размельчения, размалывания. Schmelzen — таять, Schmalz — сало: процесс размягчения, то, что размягчается.

Латинское mori — умирать, morbus — болезнь, немецкое Mord — убийство, славянское «смерть», исходят, очевидно, из понятия разбивать, раздроблять, вообще из оттенков, выражающих разрушение. Все это — еще только ничтожная доля несомненных продуктов дифференциации данного корня, не говоря уже о вероятных его разветвлениях (напр., по мнению Гейгера, латинское Malus — дурной, и melior — лучший принадлежат к нему же через промежуточное значение — мягкий, размельченный).

Как видим, производные одного и того же древнего слова-понятия распространяются решительно по всем областям опыта и на всех ступенях познавательной абстракции, дают названия всевозможным видам действий, предметов, свойств, отношений и т. д,

И это — отнюдь не исключительная особенность данного корня, а типическое, вполне обычное явление. Точно так же типичен и тот случай, когда формы, развивающиеся из одного начала, постепенно расходясь в своих значениях, приходят к полярной противоположности.

С этой стороны характерно развитие корня flag, от которого в европейских языках произошла масса слов, означающих свет, блеск, цвета. Замечу, что в производных формах этого корня последняя согласная (звук «г») может отсутствовать, звук «л» по законами фонетики может переходить при определенных условиях в звук «р», а «ф» в «б». Таким образом, к корню flag относятся латинские fulgeo — сверкаю, ferveo — горю; немецкие brennen — гореть, braun — бурый, коричневый, blinken — мерцать, blau — синий, Blei — свинец, bleich — бледный; французское blanc — белый, brun — коричневый; английское black — черный, русские «белый», «блеск» и т. д. Связь значений в некоторых случаях тут может показаться очень странной; но Гейгер дает ей очень удачное объяснение, соединяя корень flag с почти тождественным по звуковому составу frag, означающим — ломать (латинск. frango, греч. Τρηγνομι, нем. brechen и т. д.) Тогда, говорит Гейгер, ясно, что первоначальное значение тут — дробить, размельчать, затем через понятия — растирать, натирать, намазывать — совершился переход к краскам, от них к световым явлениям, к блеску, горению, молнии и т. д.

Обе наши иллюстрации показывают, как из элементарного слова-понятия, неопределенно выражающего известный вид человеческой деятельности, может в длительном процессе развертываться целый мир форм, неограниченно многообразно проникающих и охватывающих человеческий опыт — материал познания. С этой точки зрения, не было бы никаких принципиальных препятствий к происхождению любого языка, и даже всех языков из одного корня. Надо к тому же заметить, что мускульные артикуляции, соответствующая звукам речи, гораздо менее различаются между собою, чем порождаемые ими звуки, а тем более — чем буквы, которыми эти последние обозначаются: физиологическая разница отдельных слов несравненно меньше, чем фонетическая и графическая.[4]

V

За целые тысячи лет на памяти истории не наблюдается сколько-нибудь значительного развития, и вообще изменения таких человеческих звуков, как плач, смех, междометия боли, отвращения и т. под. — общие выражения эмоций, родственные крикам большинства животных. И за это же самое время, какой гигантский путь прошла эволюция речи и мышления, тех слов-понятий, которые образовались, шаг за шагом, из первичных клеток идеологии — корней, выражающих человеческие действия.

Из этого рода фактов Нуарэ, Мюллер и многие другие мыслители до них склонны были делать вывод, что речь и мышление по существу отличают человека от животных. Речь — это Рубикон, которого никогда не перейдет никакое животное, писал Макс Мюллер. Мы, разумеется, не станем поспешно соглашаться с подобными выводами — они подрываются не только различными данными из жизни других социальных животных, напр., муравьев, у которых имеются, по-видимому, аналогичные речи, хотя и не звуковые, а осязательные и, может быть, зрительные способы общения, а самая теория Нуарэ, как увидим, дает все необходимые звенья от «не-мыслящего животного», до «мыслящего человека». Но для нас тут важно то, что развитие речи и мышления не только связано именно с действиями, а не иными переживаниями, напр., эмоциями, — но именно с человеческими действиями; — у громадного большинства животных речь и мышление не развились, значит у них действия отличаются от человеческих в чем-то таком, от чего именно и зависит это развитие. В чем же состоит различие?

— Оно состоит в социальности человеческого труда.

«Каким образом, — говорит Нуарэ, — так называемые общие понятия, с философской точки зрения — отличительный признак человеческого духа, — в то же время являются общими и в смысле их понимания всеми людьми?

И каким образом посредством знака общения сразу пробуждается в мыслящем человеке это внутреннее понимание, каким образом оно укрепляется и совершенствуется?

Не представляется ли тут естественным заключение, что язык мог произойти только из совместной деятельности людей, — так как и опыт показал, что дети, выросшие в уединении, вне социальной жизни людей, оказывались одичалыми, подобными зверям?..» (Ursprung der Sprache, стр. 63–64. Курсив мой).

Нуарэ исследует потом особенную роль чувства зрения в развитии речи и мышления. Взаимное понимание людей основывается на общем поле зрения: люди видят одни и те же действия и предметы, имеющиеся в этом поле, благодаря чему они и могут усваивать и понимать соответственные обозначения. Основу ориентировки человека в его среде составляет именно зрение и руководимое им осязание: рука и глаз образуют для человека мир вещей, говорит Нуарэ; и именно глаз, очевидно, при этом связывает переживания различных людей. Остальные чувства подчиняются ему, координируются с ним, и через него в свою очередь попадают в сферу общего