закосом под качков.
Вообще-то парни не сильно здоровые, раз на раз я уделаю любого. Но их трое, и они у себя в городе.
Начинаются гнилые терки — кто такие, откуда?
— Мы с Ленина, — отвечаю.
В каждом городе есть улица или район Ленина. Обычно это всегда прокатывает.
— Кого оттуда знаешь? — продолжает допрос их основной, смуглый парнишка с прыщами на щеках.
Это еще проще. Перечисляю уверенным голосом:
— Лысого. Никитоса. Тимура. Панкрата.
Леплю, что называется, от фонаря. Но хоть раз попасть должен.
— Панкрат — автор, — солидно вставляет один из парней.
Я киваю. Основной недовольно дергает щекой и с усмешкой произносит:
— Он же в армейке.
— Ну и хули? — Я пожимаю плечами. — Панкрат мой братан двоюродный.
По растерянным лицам местных понимаю — йес, попал в десяточку!
— Ну ланн-на тада-а, — врастяжку говорит смуглый. — Че, гуляйте, молодежь. Ха-ха!
Смеется он «для понту», чтобы его гаврики не подумали, что скиксовал. Типа «я вот отпускаю их, потому что пацан по понятиям все сказал». Ну и прочие тыры-пыры…
Слава всем богам, Шуня промолчала, не влезла в базар, только лыбилась всю дорогу, как кукла Барби. Один из местных на нее пялился так, что чуть зенки не выпали. И что они все в ней такого находят?
Когда мы, затарившись продуктами, идем к автовокзалу, я вдруг понимаю, что стало намного теплее, чем утром. Снег покрылся корочкой, с крыш капает, а погрузневшие серые небеса разражаются мелким даже не снегом, а дождиком.
Оттепель. Ну и хорошо.
Возвращаемся мы часам к трем, с полными пакетами хавчика. В Вековке тоже моросит дождик.
— Вас только на хрен посылать… — бурчит Тёха.
Но еде рады все, и даже Губастый надолго затыкается, с двух рук набив полный рот колбасой, хлебом, сыром и прочим.
Я отдаю Тёхе сдачу, смотрю на костер. Есть не хочется. Во-первых, мы с Шуней перекусили по дороге, во-вторых, после всего пережитого сегодня как-то не до еды, скорее наоборот.
Когда этот мужик появился в нашем закутке, я не заметил. Просто в какой-то момент вдруг понял, что метрах в пяти от нас у стены стоит и журчит струей кто-то в длинном темно-синем пальто, с белым шарфом на шее. Он, наверное, так и ушел бы, не увидев нас. Сделал бы свое дело — и ушел. Но тут хрюкнул от удовольствия, вгрызаясь в третий по счету «сникерс», Хорек, хихикнула над чем-то Шуня, звонко выстрелила в костре прогорающая дощечка от ящика, и мужик повернул голову.
— Лю-юди! — проблеял он радостно и зашагал к костру, оступаясь в рыхлом снегу.
Ботинки на нем были фасонистые, с каблуками и золотистыми пряжками. И вообще, золотого и золотистого на нем оказалось слишком много — пуговицы на пиджаке, заколка на галстуке, кольцо с камнем на пальце, цепочка на красной морщинистой шее…
Есть такая порода мужиков, которые до самой старости хотят выглядеть как молодые. Они отращивают волосы, чтобы лихой закрученной прядью маскировать лысину, они красят их, как бабы, чтобы не было видно седину. Они одеваются смешно и похожи на клоунов. Они даже пытаются вести себя так, как думают, что так ведут себя молодые, а это еще смешнее.
Вот и этот крюк в расстегнутом синем пальто оказался из таких — вечно молодых клоунов с крашенными в рыжий цвет волосами. Впрочем, ему сейчас явно не до смеха. Мужика терзает жестокое похмелье, аж губы посинели. К нам он сигает, уверенный, что тут ему нальют, а когда видит малолеток, надежда спадает с лица, и он грузно оседает на свободный ящик, пачкая дорогое пальто.
— Ой, помру щас… Ой, беда…
Тёха молча выуживает из недр своей меховой куртки плоскую бутылку с коньяком, ту самую, из баула, взятого нами в метро, протягивает рыжему. Тот мутными глазами недоверчиво смотрит на нее, скалится, хватает и долго не может отвинтить крышечку…
Косеет он сразу — видать, сказываются старые дрожжи. Маленькие глазки вспыхивают, острый носик розовеет, перестают ходить ходуном слюнявые губы.
— Вот спасибо, молодежь! Спасители вы мои! — невнятно шамкает мужик, не глядя втыкает ополовиненную бутылку в снег.
Лет ему пятьдесят, а то и больше. Интересно, откуда такого парадного фраера занесло в грязный тупичок возле станции?
Мы все уже наелись, напились минералки и сидим осоловелые, молчком. Капает с деревьев, кричат вороны, им вторят локомотивы с железки. Мужик закуривает длинную тонкую сигарету, блаженно жмурится — и тут его начинает нести.
— Что ж вы… молодежь, а? Сидите тут, сопли жуете. И-эх! Я в ваши годы… Что ж вы такие рыхлые-то, а?
Он снова прикладывается к бутылке, хватает последний «сникерс», умело рвет обертку, кусает. Карамельная нить повисает на отвороте пальто.
— Мы, дяденька, ничего. Мы просто так, — вяло отвечает Шуня, разглядывая свои новые ботинки.
— Вот! Во-о-от! Именно — просто так! — неожиданно зло кричит мужик, пятерней взлохматив редкую шевелюру.
Прядь крашеных волос падает в сторону, и становится видна лысина с коричневыми пятнышками.
— Все у вас «просто так». Поколение… Ур-роды, вашу мать! Твари неблагодарные! Жизни ни черта не знаете! Все вам на блюдечке, все «дай, дай». Пороть вас надо. Розгами! Плетками! Чего тебе?!
Хорек, робко привстав со своего ящика, дергает мужика за рукав:
— Дядь, дай «сникерс»…
— «Сникерс» тебе? Опять дай? Дай, дай, только и знаете это слово! Да на, чувырло! — И мужик резко втыкает надкушенный батончик Хорьку в лицо.
Втыкает сильно — Хорек падает, вцепившись в «сникерс» двумя руками, и быстро-быстро начинает жевать шоколад, шмыгая и размазывая по щекам кровь из разбитой губы.
— Ты полегче, мужик! — угрожающе басит Сапог.
— Что?! Это ты мне, недоносок? — взвизгивает тот, вскакивая.
Полы пальто разбрызгивают талую воду. Сапог тоже поднимается, набычившись, сжимает кулаки— и получает точный и быстрый удар остроносым ботинком в пах.
— Н-на, с-сучоныш! Получил? — Мужик победно смеется, кривя налитое кровью лицо.
Сапог, согнувшись, боком заваливается на ящики. У меня холодеет внутри.
— Ну что, недоноски? Кто еще хочет? Ты? — Он упирает палец в Губастого. — Или ты? — Палец утыкается в Шуню.
— Я!
Тёха перешагивает костер — мне в нос шибает паленым — и встает перед мужиком. Секунду в упор смотрит на него и коротко, без замаха, бьет под дых, туда, где покачивается меж золоченых пуговиц разноцветный галстук.
— А-ах… — шипит мужик, выпучив глаза.
Он оседает, но не падает. И тогда я добавляю ему с левой в челюсть, а отдышавшийся Сапог наскакивает с другой стороны и в два удара заваливает этого клоуна в снег.
Мы набрасываемся на него всем скопом и долго пинаем, в кровь разбив лицо. Даже Шуня, Хорек и Губастый — все прикладываются, и не по одному разу.
Когда мужик перестает прикрываться и растекается на грязном снегу, тихо постанывая, Сапог деловито оглядывается.
