— Отец, дай мне немного от твоего стада, — попросил он глухо, почти шепотом.
Мэбэт отказал.
— Ты не хочешь, чтобы я взял в жены ту девушку?
Хадко думал, что угадал волю отца, но ошибся.
— Нет, — сказал Мэбэт, — я не против, чтобы ты на ней женился. Она и в самом деле красива, я видел. Иди, бери ее, веди в наше становище. Я приму ее как свою невестку и буду с ней ласков. Только не проси у меня оленей, а тем более бисера, шкур и медных котлов. Ты знаешь, что я легко плачу и согласен платить за что угодно, но только не за слабость собственного сына.
— Что мне делать?
— Делай, что хочешь. Свое слово я сказал, но мешать тебе не стану. Ты давно сделал семь шагов своего отца — зачем тебе советчики?
Так они расстались. Несколько дней Хадко не открывал рта, остервенело делал работу, которая была на нем. Мать спрашивала сына о том, что случилось между ним и отцом, но так и не дождалась ответа. Сама же Ядне боялась первой заговорить с мужем: любимец божий никогда не повышал голоса на жену, но и не разговаривал с ней без надобности.
Однако, в эти дни, глядя на мрачного сына Мэбэт светлел сердцем — сердце видело, как зреет в Хадко молодая, упругая злость.
И однажды наследник любимца божьего ушел в тайгу, никому ничего не сказав. Вместе с ним исчезла новая пальма, три десятка стрел, олень, нарты и лучшая собака Мэбэта. Он ушел на большую ходьбу и не появлялся несколько дней, до самого новолуния, отчего мать начала мучиться страхом, что сын уже не придет. По ночам Ядне плакала. Мэбэт молчал, но когда причитания жены окончательно надоедали ему, он брал ее за подбородок и говорил негромко:
— Ты думаешь своим воем выманить его из тайги, как дудкой выманивают птиц из болотных зарослей?
Потом, помолчав, добавлял со снисходительной мягкостью:
— В нем есть немного моей крови — ее хватит, чтобы выбраться и вернуться домой. Не плачь, не делай ему плохо.
Хадко вернулся, когда холода начали уступать тайгу ветрам и снегу. Почерневший от ледяного воздуха и усталости, он шел за нартами доверху набитыми добычей — мясом сохатого, песцами, лисами и куницей. Мать кинулась к Хадко, но сын слепо прошел мимо раскрытых рук и упал в чуме. Двое суток он спал. Проснувшись, много и жадно ел, принимая пищу из рук матери. Ядне сидела напротив и беззвучно плакала.
Мэбэт не приветствовал Хадко и не заходил в чум, где он отдыхал после столь великой охоты. Сын догадывался, что ждет его гнев отца, однако та молодая игристая злость еще не погасла в нем. Он вышел из чума навстречу отцу с сердцем легким и бестрепетным.
Мэбэт стоял посреди становища, сложив руки на груди. Когда сын приблизился к нему на расстояние вытянутой руки и остановился в ожидании слова или удара, любимец божий вынул из-за пазухи какую-то вещь и протянул ее Хадко.
Та вещь оказалась ножом невиданной работы — большим, с изогнутым, как молодой месяц лезвием голубого металла, в ножнах из кожи и белой кости.
Руки Хадко задрожали и злость погасла. Он хотел опуститься на колени, но Мэбэт взял его за рукав малицы:
— Бери, он твой. Ты теперь большой охотник. Можешь взять мою новую пальму. И лук мой тоже бери, раз он принес тебе удачу.
Хадко не удержался и все-таки рухнул к ногам отца.
Мэбэт улыбнулся и пошел к чуму. Откидывая полог, он обернулся к сыну:
— Хорошо ли слушался тебя Войпель? Ведь он слушает только меня…
— Он был моими глазами, моим носом, моими руками, моей волей, — ответил Хадко: потоки из глаз разливались по его скулам, но он не чувствовал их и не поднял руки, чтобы утереться.
— Войпель — твой, — сказал Мэбэт и скрылся за пологом чума.
Северный ветер, свирепый, страшный, всемогущий и проникающий всюду — вот, что означало имя Войпеля, лучшего пса Мэбэта, признанного царя собак тайги и тундры. Собаки знали: спор с этим широкогрудым лохматым чудовищем с глазами из голубого небесного льда может закончиться только смертью и, учуяв страшный запах, удирали от своих хозяев. Угроза быть повешенными на ремне, пугала их меньше, чем клыки Войпеля.
Пес Мэбэта был одинаково хорош во всем, что касалось охоты, больших перекочевок и войны.
Сватовство
На другое утро Хадко и Мэбэт на двух нартах ушли в тайгу, чтобы привезти в становище спрятанную часть добычи — остатками туши сохатого и двумя оленями, которых Хадко убил, когда до становища оставалось меньше одной малой ходьбы. Человек Пурги смог подвесить мясо на ветвях огромной сосны, чтобы добыча не досталась волкам. Радость грела сердце Мэбэта — его сила передалась сыну. Скоро к радости прибавилась гордость: на оленьих шкурах горели красные стрелы — родовой знак Ившей. Красной стрелой они метили боевых оленей. Загружая добычу в нарты Мэбэт думал, что чернявые глаза сына, может, и не чужие вовсе, а просто другие. Ведь никто не знает, как в точности должны выглядеть божьи любимцы и сколько на свете таких, кому дано не считаться с обычаем человеческой жизни, не теряя при этом в силе и удаче. Эти мысли были приятны Мэбэту, он наслаждался ими до заката и уснул со спокойным наслаждением.
На другой день, ранним утром Мэбэт вышел из чума и застал сына за странным занятием, смысл которого от удивления не смог вспомнить сразу. Хадко привязывал к нартам, набитым добычей великой охоты, красные ленты — такие же трепетали под резвым ветром на рогах двух белолобых оленей, взятых из стада без спроса.
Любимец божий стоял, будто каменный, и смотрел. Он вспомнил назначение лент. Сомнений быть не могло: его сын ехал свататься к той девушке из рода Пяк, ехал, как принято у людей, с дарами и поклонами.
Не дожидаясь слов отца, Хадко заговорил сам:
— Отец, ты не дал мне калыма — я сам добыл калым. Ты говорил, что не будешь мешать мне делать то, что я считаю нужным. Вот я и делаю то, что считаю нужным. Все честно.
Он был дерзок, этот Хадко — не побоялся, что упадет с окровавленным ртом, прежде чем договорит свою дерзость. Мэбэт промолчал. Он видел яркий знак Ившей на шкурах, содранных с добытых оленей, и понимал, что сын его все же не таков, каким он представлял его еще вчера: он взял чужое не по своей смелой воле, а по незнанию и улыбке случая.
Мать вышла из чума с дымящимся куском мяса на большом деревянном блюде, но от тяжелого молчания мужа не решилась подойти к сыну и поставила блюдо на снег. Хадко подбежал сам, обжигаясь, сунул еду в ровдужий мешок и сказал весело — как вскрикнул:
— Спасибо, мама!
В то утро Хадко был не только дерзок — он был горд и, наверное, счастлив. Перышком взлетел на высокие, загруженные сверх полноты нарты и так яростно ударил хореем по оленьим спинам, что взбесились олени — развернули нарту, как бурная вода вертит малую лодочку. Снежное облако окутало счастливца и вылетело из облака звонкое, радостное и глупое:
— К вечеру ждите! К вечеру…
Упряжка скрылась. Любимец божий обернулся к жене и долго глядел в ее лицо.
— Откуда ленты? — спросил он глухо, почти шепотом. — Откуда ленты и мясо в дорогу?
Ядне опустила глаза.
