позволил ему влиться в число лесных племен, отказался наносить на карту еще одну границу.
- Ты хорошо о нем говоришь, - задумалась мавиви. - Ладно же... Если честно, мне трудно одной в лесу. Наверное, я плохая мавиви. Мне не хватает разговоров. Бабушка и дедушка ушли. Я совсем одна... А где живет твой дед? В поселке? Я не пойду в поселок.
- Нет. В начале лета он, пожалуй, обосновался в долине Поникших ив. Я не видел его с зимы. Странно: а почему я к нему не ходил?
- Потому что слепое безумие уже высушивало твою кровь, - строго сказала мавиви. - Идем. Я уверена, что мне понравится твой дед. Я даже, может статься, назову тебе свое имя, чтобы ты мог нас толком познакомить. У меня много вопросов. Хорошо, он хотя бы выслушает... Иногда очень важно вслух задать вопрос. Для этого надо его поймать и выгнать из зарослей на яркое солнце, так говорила моя бабушка. И еще она добавляла, что ответ сам придет. Он как тень... Когда много света и понимания, проступает и сразу виден.
- Тогда вперед!
Ичивари от радости хлопнул себя по колену. И заторопился подать обед. Сам, шипя и цокая языком, выгреб угли неудобной короткой палкой. Оббил глину и разделил рыбину. Пока мавиви ела, почистил коня и пристроил на спине Шагари вместо седла - одеяло, которое сбросила согревшаяся мавиви. Затем, давясь от спешки, Ичивари проглотил свою часть пищи, запил водой. Быстро затушил угли и уложил на место снятый дерн. Почему-то не было даже самой маленькой тени страха в душе, не точило червячком-короедом сомнение: он ведь нарушает свой долг и не спешит к наставнику... даже не отсылает весть отцу! Между тем, именно теперь, пока лето еще не достигло своей вершины, он обязан прибыть к наставнику Арихаду и жить у него. Долго: пока не подберет единственно годный вид оружия и не изготовит его сам, воздавая почести огню и соединяя с ним кровь. Потому что еще до рождения отец посвятил его, старшего сына, великому духу пламени. И сказал слова, известные каждому махигу: 'он отдаст правую свою душу, чтобы обрести силу воина огня'. Великие слова, дарующие надежду на победу над бледными вопреки изощренности их оружия и коварства...
- Как зовут этого коня? - уточнила мавиви, прерывая раздумья спутника.
- Шагари. Ему шесть лет. Я сам растил его, - гордо ответил Ичивари. - Он хоть и посвящен от рождения Плачущей, но работать любит. Пахать обучен. И груз возит, и водяное колесо крутил, когда заболел старый каурый конь, его родич. Правда, отец рассердился, но ему сказали не сразу. Мы уже накачали воды для полива...
- Он отругал коня? - удивилась мавиви.
- Нет, зачем же так... - Ичивари смутился и добавил совсем тихо. - Зря я начал этот разговор. Отец меня наказал. За самоуправство и дерзость посадил на три дня на главной площади поселка, у столба. Без пищи и воды. Строгое наказание. Все сказали: смотрите, вождь Даргуш не дает поблажек и сыну, он справедлив.
Сын вождя помолчал и хлопнул Шагари по шее, отмечая готовность к походу. Зачем говорить мавиви, что у столба он позорно потерял сознание. А когда очнулся дома, узнал: старого каурого коня отец приказал забить на мясо. Тем более не стоит рассказывать, что он недостойно мужчины плакал ночью и что утром сбежал к деду... и до сих пор ощущает вину за свой поступок. Потому что не успела состариться луна, видевшая его слезы, как дед ушел из поселка в лес. Насовсем.
Мавиви не полезла на коня. Прихватила темную гриву и зашагала пешком, щурясь на солнышко, выстилающее ей под ноги узорные блики и тени. Словно весь лес - огромная и драгоценная ягуаровая шкура, без сожаления брошенная на тропинку перед мавиви. Трава лоснилась золотом, сочные пятна теней казались пушистыми и непроглядными... Весь мир рядом со странной попутчицей выглядел особенным. Не копилась усталость, корни не подворачивались под стопы. Птицы и звери не прятались и не уходили прочь. Бабочки и стрекозы едва слышно шуршали, то и дело садясь украшением на темные волосы.
- Ох...
- Ты всегда так по лесу ходишь - считая стволы лбом? - рассмеялась мавиви, останавливаясь и с некоторым сочувствием оборачиваясь. - Садись-ка сам на коня. Это я виновата. Сухость ложных чужих клятв более не жжет тебя, но к этому тоже надо привыкнуть. Мир кажется ярче, ведь так? Даже чересчур яркий, от него кружится голова.
- Да.
- Потому что душа постепенно восстанавливается. Удачно, что был дождь. Тебе это на пользу. Не знаю, кто придумал злую глупость о двух душах махигов, только он лгал.
- Но все знают! У нас две души. Правая и левая... левая малая, с ней связано сердце и она есть даже у бледных. У некоторых. Правая же - дар леса, если его вернуть, можно обрести покровительство одного из могучих духов. Так говорят старики. Великое одолжение оплачивается великой ценой...
- Горячечный бред! - возмутилась мавиви. - Душа одна. И если от неё отказаться, можно запросто подцепить такую гадость, которая уже ничем не лечится. Кроме смерти... и то не всегда помогает, - девушка сердито сорвала несколько листьев и приложила к шишке, готовой надуться на лбу спутника. - Ичивари, тот шнурок связывал тебя вовсе не с духом огня. Он сушил тебя и гнул, а еще тянул к тебе чудище, безумие большого пожара. Постепенно ашриг сделал бы тебя мертвым внутри. Головешкой. Пнем горелым. И это еще не самое худшее. Выжженная дотла душа становится опасна зеленому миру.
- Этого не может быть!
Мавиви серьезно одернула свою истрепанную рубаху, подняла руку, поймав на ладонь солнечный блик. Нахмурила темные брови.
- Меня зовут Шеула, и я говорю тебе то, что знает и шепчет большой лес. Твое право - верить мне или продолжать слушать иные голоса.
Ичивари снова заглянул в синие глаза. И подумал: даже если она была бы не мавиви и даже если бы совсем, по обоим родителям, бледная... Он бы все равно поверил. Потому что нельзя человеку оставаться в лесу одному. Никак нельзя.
- Даже если отец меня выгонит из поселка и объявит безумцем, - со страной веселостью откликнулся Ичивари, - я не стану слушать иные голоса. Меня зовут Ичивари и я говорю это не как сын вождя, а как сын большого леса.
- Ритуалы, продолжение суеверий, - попыталась насмешливо хмыкнуть мавиви.
Но было видно - ей приятны и важны сказанные слова.
***
'Воистину, всякий народ создает верование с чистой душой и глубокой искренностью. Ибо без веры мы, угнетенные суетным, не имеем почвы под ногами, не видим горизонта и не домысливаем мира за его изгибом. Вера наш светоч и наши крылья.
Но позже, вкусив плодов от древа познания, именуемого цивилизацией, мы утрачиваем природную искренность и заменяем веру обрядом. И нет более отдельных голосов, возносящих слова к Высшему, на смену им является хор. Кто-то в слитном гомоне поет, а кто-то и рта не раскрывает, не зная слов и не слыша музыки... Стройность гармонии разрушается, и Высший, надо полагать, спешит прикрыть окно, дабы не оскорблять своего слуха извращенной музыкой... А мы поем все громче, заменяя душевное рвение напряжением горла. Стоящие на хорах повыше иных принимаются высматривать молчунов, дабы указать на них: глядите, вот ересью отмеченные, по их вине закрыто окно! Воздадим им за грехи их по нашему разумению! Но прежде вызнаем, кто наущал и кто потворствовал.
Подменив божий суд людской расправой, вынуждаем мы Высшего задернуть штору и отойти от окна. Так безверие делается ядом губительным, отравляющим даже чистые помыслы и намерения.'
Рёйм Кавэль,
'Размышления о вере'
Корни кедра моей души уходят глубоко, сплетаются с корнями гор. Корни пьют сок земли и хранят память об ушедших. Голоса предков звучат в шелесте хвои. Живая память... и живая боль. Пятьдесят годовых кругов опоясали сердцевину ствола, отделили счастливую молодость от нынешнего лета. Тогда кедровник на склонах снеговых гор не знал звона стального топора. Темная живая хвоя не корчилась в
