самом деле — что было еврейского к примеру в родителях моей жены? Они не знали языка, еврейские праздники были лишь детским воспоминанием, а из всей религии они наверное знали, что в синагоге, куда они не ходили, есть тора, которую читают религиозные евреи. Ну, хорошо — были фамилии — Голберги, Гриндберги, были лица, которые говорили сами за себя. Когда-то, в советские времена, их не принимали на работу, не выпускали за рубеж, но ведь это было в том «коммунистическом далеко», а шла перестройка, уже маячили свобода, равенство и братство. В чем же дело? Что гнало из страны это неспокойное племя, когда, казалось еще немного и зашагает Осип Гринштейн «… как хозяин необъятной родины своей»?
Тут мы подошли к ключевой проблеме, проблеме, которая и для меня оказалось роковой.
Перестройка сопровождалась гласностью, а она оказалась ядовитой для русского обывателя. Вместе с чистыми родниками, забили зловонные струи. (Эк я красиво загнул!) Вместе с правдой повсюду зазвучала ложь, за которой скоро не стало слышно правды.
Ложь всегда была стилем жизни Советской России, она окружала с момента появления на свет, всех жителей страны советов и мою скромную персону в том числе. Мы жили в придуманном, игрушечном мире, где урожаи собирались только невиданные и с опережением сроков, где существовала такая абсурдная с точки зрения экономики вещь, как «перевыполнение планов». (Это на нормальном языке означало или диспропорции в производстве или неправильное планирование). Убийства называлось «выполнением интернационального долга», а простым американцам было всегда невесело… Мы привыкли, приспособились жить дурача и обманывая — вспомните так называемые митинги и профсоюзные собрания — потому, что в сущности все было предсказуемо, определено наперед. Мы читали газеты между строк и тайком книги, которые были не разрешено читать. Мы ловили интонации дикторов телевидения и определяли, что случилось в стране по исполняемой радиостанциями музыке. Нам разрешали и запрещали, всё было выверено, взвешено и разделено.
В середине 80-х этим, казалось, было покончено раз и навсегда, можно было начать «жить не во лжи», но вдруг выяснилось, что ничего не изменилось, только на смену власти партократии, пришла власть быдла.
Были еще порядочные люди, были и наверное порядочные, кто-же к ним в душу-то заглядывал, но они были лишними и тихо исчезали, а впереди ликующих толп уже шагали КГБешники Гдлян и Иванов, другой ГБмен с лицом кастрата обличал всех и вся, забыв, как в далекой выслуживающейся юности фабриковал ленинградское дело евреев-угонщиков. Слоноподобного партийного демократа, покушаясь на его жизнь, отданную целиком народу, сбрасывали с мостов в речки-переплюевки некие таинственные силы (вместо того, чтобы попросту пристрелить).
Васильев (не танцор, а антисемит), Проханов и компания, гипнотизировали народ не хуже Чумака и Кашпировского. Начиналось смутное время и кто-то уже ловил в мутности большую рыбку. Незабываемые визиты в кабинеты новых чиновников-демократов по делам организованной на волне перемен строительной фирмы, где мне довелось поработать перед отъездом. Фирма оказалась всего навсего прикрытием для перекачки денег за границу, а демократы — некомпетентными жуликами.
Как всегда начали искать внутренних врагов, благо горючего материала для этого было более, чем достаточно — страна разваливалась, магазины пустели, всё что еще было жизнеспособно — разворовывалось. История повторялась, грабили награбленное коммунистами, народу не доставалось ни крошки, главными передельщиками были сами коммунисты, только новое, злое и голодное поколение. Они сладко пели, они обличали Сталина и Ленина, Горбачева и Брежнева, они рассказывали самые страшные истории о прошлом и обещали — ну конечно же — сладкое будущее.
Становилось противно.
Самым противным было, что народ отнюдь не безмолвствовал. Обретя голос, он заговорил, да еще как! Заговорил «во весь голос» языком революций и улиц — и вот уже зазвучала старая тема — бей и спасай, которая в сегодняшней России звучит несколько видоизменено, главный инструмент трубит — «Бей черных (чеченов, азеров, армян)», но если бы я был евреем и не уехал тогда, я не раздумывая уехал бы сегодня.
Уезжали первые «новые русские». Многие из них спасали свои жизни — начинался беспредел. Политэкономический термин «конкуренция» в прекапиталистической России перевели как «стрелка» от слова стрелять, и стреляли и продолжают стрелять.
Некоторые, как я подозреваю, уехали, чтобы как можно глубже, вернее, как можно дальше спрятать какие-то концы. Я уже говорил, что компания в которой я работал и честно пытался организовать строительство, была лишь ширмой и распалась через год после моего отъезда. Где сейчас мои бывшие боссы? Может быть кто-то из них живет сейчас в Кейпе или купил себе винную ферму в Стелленбоше, как таинственный зубной техник с миллионами и вселенскими связями Марк Волошин. Они очень много знали — куда и зачем перекачивались деньги, для кого они были предназначены (я сам узнал об основной деятельности нашей фирмы случайно, когда один из моих бывших коллег неожиданно посетил меня в Йоганнсберге).
Конечно уезжали в расчете на лучшую жизнь. Некоторые справедливо, а еще больше совершенно без всяких оснований считали, что с их профессиями и коммерческими талантами они уже через год — два будут разъезжать в кабриолетах и два раза в год отдыхать на Канарах. Наша эмиграция знала и таких, но для большинства первое столкновение с реальной «заграницей» оказалось шоковым. Их оказывается здесь не ждали. Я еще расскажу о них, а пока только яркая врезка в памяти: первый вечер в Израиле, гостиница «Герцелия» на улице Кармелия в Хайфе — пересадочный пункт для новых эмигрантов, длинный коридор по которому взад и вперед, сжав голову руками, ходит женщина и что-то тихо повторяет про себя. Прислушайтесь — она монотонно повторяет одну и ту же фразу: «Зачем мы сюда приехали!»
Ехали из России авантюристы, скрывались от закона криминальные и полу-криминальные личности, ехали откровенные «ку-ку» и скрытые сумасшедшие.
Но давайте обо всем по порядку.
Глава 4
Израиль, как Страна Обетованная
В июне 1991 года мы навсегда покинули все, что казалось таким прочным и обжитым, теплым и родным — нашу квартиру со скрипучими полами, девятиэтажный дом-«лягушонок» на улице Шверника, прозванный так за цвет боковой стены, Новые Черемушки, Москву и саму Россию.
Первым, как оказалось — пересадочным пунктом эмиграции был Израиль.
Я был полон ожиданий — нет не радужных — я не был идиотом, чтобы не понимать, что по-крайней мере мне — не еврею — не будет там легко, скорее ожиданий перемен.
Вот и еще одно «почему», которое гнало меня в дорогу — скука. Я не мог себе представить, что так и проживу всю свою оставшуюся жизнь на улице Шверника или как её там переименуют. Ходить по тем же улицам, видеть те же лица, каждый день известен наперед, даже место вечного упокоения известно — рядом с могилой отца. Москва стала вызывать во мне что-то вроде идиосинкрозии — я ненавидел свою работу, потому что нужно было двигаться в том же пространстве, по одному заведенному маршруту, в определенное время втискиваться в тот же вагон метро, и казалось, что в метро я каждый день вижу одни и те же лица, впрочем наверное так оно и было.
Что уж говорить о родном проектном институте, где все знали друг друга, где неожиданности воспринимались, как сенсации, а сенсации, как проступки.
Я устал от московских бесконечных зим, от холодных и дождливых летних дней, пригодных только для культивирования «вечнозеленых помидоров», от постоянно мокрой обуви и запотевающих очков. Мне хотелось изменить сразу и все. Мне хотелось увезти детей туда, где моему сыну не придется каждый день драться в школе, защищая своего недотёпу-приятеля, а дочери можно будет играть на гитаре и петь «Ха- Тикву» не опасаясь быть услышанной. Мне хотелось начать новую жизнь, заговорить на другом языке, жить на берегу моря или среди гор, в городе или маленьком городке с каким нибудь экзотическим названием — Ретимнон, Аделаида или Лителтон. Мне хотелось приветствовать соседей или коллег по работе (в том, что я найду работу и конечно интересную я не сомневался) Гутен Морген, Шалом или в
