самом деле просто несчастный случай…
— Что ты тут делаешь, Жар? Почему не на пастбище?
— С этим покончено, отец.
— Что ты такое несешь?
— Не буду я твоим наследником.
Сидя на циновке, селянин разложил перед собой волокна папируса, из которого делали желтоватые свитки для письма. Он, понятно, собирался сплести из этих волокон веревку.
— С чего это ты?
— Да тоска страшная все твое хозяйство.
— Ну, это ты сотню раз объявлял… Понимаю: не нагулялся еще. Молодой потому что. Мне вот и в голову ничего такого не приходило, — я знал, что надо трудиться, не то семью не прокормить. Я осчастливил твою мать, я вырастил четверых детей, трех твоих сестер и тебя, и у меня вот эта усадьба и славный кусок ухоженной земли в придачу… Неужто за это я не заслуживаю доброго слова? А когда я умру, ты не обнищаешь и будешь меня благодарить до конца своей жизни. Ты хоть знаешь, что нынешний год превосходен, ибо разлив был полноводным? Урожай будет богатым, а подати не вырастут, потому что я договорился со сборщиками налогов о послаблении. И ты все это хочешь порушить?
— Я собираюсь изменить свою жизнь.
— Громкие слова. Брось. А коровы останутся голодными — ты про это подумал?
— Коровы травку щиплют и без меня. Да и замену мне ты легко найдешь.
От смятения и тоски голос отца надломился:
— Что ты задумал, Жар?
— Буду рисовать и писать красками.
— Но ты же земледелец и сын земледельца! Какой прок затевать то, чего не будет и быть не может?
— Судьба у меня такая.
— Ох, сынок, дурной огонь жжет тебя изнутри. Туши его скорее, не то сгоришь.
Сын печально улыбнулся:
— Не обманывайся, отец.
Селянин схватил луковицу и надкусил ее.
— Что собираешься делать? Вот прямо сейчас?
— Попрошусь в братство Места Истины.
— Ты совсем рехнулся!
— Думаешь, не гожусь?
— Годишься, не годишься — откуда я знаю? Но ты в самом деле ума лишился… И ты понятия не имеешь, что за житье у этих мастеровых — не жизнь, а мука и горе горькое! Храни тайну, служи тайне, то запрещено, этого нельзя, никакой воли… А начальство — знаешь какое злющее?.. Каменотесы каменной крошкой дышат, руки ломит усталость, а потом и ноги начинают болеть, а там и спина разламывается… И умирают от изнурения! А что ваятели! Долбить камень долотом не легче, а много горше, чем рыхлить землю мотыгой. Они вкалывают и по ночам, да еще глаза портят — светильники-то убогонькие. И так день за днем — не передохнуть.
— Здорово ты Место Истины знаешь!
— Люди рассказывали… А ты что, мне не веришь?
— Люди разное болтают. Слухом земля полнится, да только все слухи — ложь.
— Не хватало еще, чтобы собственный сын меня учил! Я тебе что, враг? Дурного я тебе не посоветую. Нрав-то у тебя вон какой вздорный — ты меня слушать не хочешь, как же ты сможешь это… ну, дисциплину ихнюю блюсти?! Ты же, если что не по тебе, сразу бунтовать. Трудись на земле, как я, как предки наши, и будешь счастлив. Повзрослеешь — сам будешь смеяться над своими детскими бреднями.
— Тебе меня не понять, отец. Давай не будем переливать из пустого в порожнее.
Селянин отшвырнул свою луковицу.
— Ладно. Ты — сын мне. И должен слушаться.
— Прощай.
Жар повернулся к отцу спиной. Тот обернулся, оглядел утварь, схватил первое, что под руку подвернулось, и огрел свою кровинушку по широченной спине.
Сын медленно повернулся.
То, что отец увидел в глазах юного великана, так его испугало, что он готов был, кажется, вдавиться в стену, к которой прижался спиной.
Низенькая женщина выскочила из чулана, служившего ей укрытием, и ухватилась за правую руку своего могучего сына.
— Не смей! Не для того я тебя под сердцем носила, чтобы ты на отца руку поднимал!
Жар обнял мать:
— И ты туда же, мать. Ты тоже меня понять не хочешь. Я на тебя не обижаюсь. Успокойся, я ухожу и возвращаться не собираюсь.
— Уйдешь из дома, — подал голос ободренный поддержкой отец, — наследства лишу.
— Твоя воля.
— Обнищаешь. С голоду помрешь.
— Мое дело.
Покидая отчий дом, Жар задержался на миг на пороге, зная, что больше сюда не вернется.
А вступив на дорогу через поле с колосящимися хлебами, юноша глубоко вздохнул. Перед ним открывался новый мир.
3
Вот и кончились возделанные поля. Дорога через пески вела Жара к Месту Истины. Ни палящее солнце, ни безводная пустыня юношу не пугали. Одно было у него на сердце: поскорее дошагать до запретной деревни и постучаться в ворота: а ну как откроют.
Близился вечер. На тропе, утоптанной подкованными копытами ослов, никого. На ослах доставляли воду, съестные припасы и все прочее, что могло понадобиться братству, так что его мастерам не было нужды покидать свое село и они могли спокойно работать «вдали от глаз и ушей».
Жар любил пустыню. Ему нравилась ее безжалостная мощь, и он чувствовал, как ее душа колеблется в такт с его душою. Он мог целыми днями без устали шагать по пустыне, и каждое прикосновение босых ступней к горячему песку было ему только в радость.
На этот раз, однако, зайти далеко ему не удалось. Помешало самое первое укрепление на подходах к Месту Истины. Жар понимал, что где-то тут за дорогой следят, не смыкая глаз, дозорные, и попробовал свернуть вправо. Но наткнулся на стражей там, где не рассчитывал. Засекли все-таки.
— Стой!
Юноша застыл как вкопанный.
Тот из лучников, что выглядел чуть старше, нубиец, подошел к Жару. Второй остался стоять поодаль, натянул лук и направил его на путника.
— Ты кто?
— Зовусь я Жаром и хочу постучаться во врата Места Истины.
— А пропуск у тебя где?
— Нету.
— За тебя кто-то поручился?
— Никто.
— Ты что, насмехаться надо мной вздумал, малый?
— Я — рисовальщик и хочу работать в Месте Истины.
