свидание не может длиться вечно — и вы должны попрощаться, хоть и ни в чем не виноваты друг перед другом. Хорошая книга… Это друг, честное слово, друг. Когда он есть, можно без особых потерь пережить и ссору с женой, и нищету, и хандру. А уж всяческие очереди в магазине, у кассы в бане — тебе не страшны, потому что их не существует, их растворяет первая строчка. А что такое метро, наземный транспорт, командировки, антракты, паузы, перерывы, перекуры, отпуска, ожидания в приемных и пр. и пр., что укорачивает жизнь, если под мышкой у тебя хорошая книга, твой друг.
Вот я кто — я графоман, этот термин вычитал у Олеши. Очевидно, это человек, которому нравится писать, просто так, не задумываясь, что и зачем, играть в это. Екатерина Вторая, говорит он, была графоман и графоманка, т. е. с самого утра садилась к письменному столу. Я к тому же еще и зажигаю свечку. Театр. Да, да. Я устраиваю по этому поводу спектакль. Я — артист, играю какого-то писателя, может быть, даже непризнанного, но, безусловно, гениального. Для этого мне нужна свечка, особая бумага и даже ручка, вот эта шариковая ручка мне импонирует. Когда за кулисы после спектакля приходили японцы, я все время, как бы невзначай, пытался нарваться на такую ручку, и не безуспешно. Правда, это не то, на что нарвался Высоцкий и даже Хмельницкий, но все же. У них отличные ручки. Мне кажется, такими ручками можно написать еще раз „Маленького принца“.
Не читаю то, что пишу. Завтра я не буду помнить ничего из написанного сегодня. И это меня забавляет. Вдруг, когда вся тетрадь будет исписана, и я все-таки начну ее читать, вдруг наткнусь на строчки, которые мне понравятся.
Милые мои друзья. Вот что я вам скажу, искренне, ото всей души, стройте свою актерскую судьбу сами! Не доверяйтесь никому: ни руководству, ни режиссуре. Не повторите гадкий путь В.Ш. Может быть, стоит раз, два или три переменить место, не держаться за него, искать, где лучше, где ты больше нужен.
Я ничего не пишу о театре, о своей работе. И зря. Говорят, наш театр — явление эпохальное, нас приглашают знаменитейшие столицы мира, кабинет Любимова исписан отзывами великих из разных областей человеческой деятельности, от Оливье до вождя Кубинской революции. Скоро негде будет писать, на потолке это делать без вспомогательных лесов невозможно. Очевидно, великие, если они еще не все оставили свои автографы в кабинете Любимова, будут это делать в кабинете Дупака. Но, безусловно, это уже не так почетно. Хотя великий, если он действительно великий, где бы ни испачкал место, оно становится святым.
Но я смотрю в глубь веков, что будет с этой стеной, когда начнут ломать театр, а это должно случиться скоро. Ее придется оставить на этом месте как монумент, а вокруг разбить скверики и фонтанчики. Во всяком случае, Любимов заручился визой к потомкам в гости.
Надо написать о наших артистах. Как бы там ни было, каждый живет, работает, старается и достоин внимания.
1966
Последний аншлаг Мордвинова. Умер артист.
Великий артист и замечательный человек. Глыба, русский витязь сцены, гладиатор. Его голос, его интонации, пленительные и берущие сердце в плен. Не выдержало сердце. Инфаркт. Разрыв… и все, его нет. Но он жив, как легенда. Легенда. Его имя — синоним доброты, великодушия, скромности необычайной, цельности и достоинства. Он не любил быстрого успеха и относился всегда к нему с недоверием. Превыше всего и за главное он почитал в актерском ремесле — труд, труд каждодневный, до конца, при наличии, разумеется, данных. Я помню, как он сказал мне на спектакле «Ленинградский проспект»:
— Зайдите ко мне в перерыве. Потолковать надо.
Как истинный талант, он излучал силу, свет и заражал артистов неуемной жаждой сценичного существования. Его присутствие подтягивало всех, все старались, рядом с ним невозможно было работать в полноги, не искренне, не затрагиваясь. Он лежит в гробу на сцене, которой отдал жизнь. Вокруг черный бархат, тихо, неизвестно откуда течет музыка. Театр набит до отказа, артиста провожают в последний путь. Огромная толпа у театра, люди ждут на морозе отдать последний поклон любимому артисту, народному.
В «Пакете» — монолог с Зыковым… я старался быть похожим на Мордвинова. И я часто ловлю себя на том, что подражаю ему, так велико было его влияние на окружающих. Земля тебе пухом, великий артист. Вечная память. Аминь!
Месяц назад ушли от Рашели. Поселились на Автозаводской, но живем, вообще, у матери. Мне это не нравится, хочу жить самостоятельно, хотя здесь на всем готовом. Выбился из какой-то налаживаемой уже системы, целый месяц не писал, каждый день помышляя, но сейчас снова начну заполнять эту тетрадку с остервенением.
Подписал договор с Минском на 7 месяцев, а мать пишет слезами, скучает и самому невозможно… И не знаю, что придумать, а деньги нужны — кооператив… Зову отца в Москву, но что-то не внемлют голосу зовущего, то ли денег нет, то ли Ольгушу и хозяйство не знают на кого пристроит. Да и роль задумывается симпатично. Костя — наш Мьшкин, русский тип, (скрипка, заря, тростник). Еще не знаю, какой он, но люблю нежно, так люблю, что даже боюсь играть.
Венька ругает А. Цветаеву, говорит: «Маразм дикий…», а мне нравится, по-моему, очень здорово написано и пахнет Русью, но не тележной, а Русью лучших ее представителей из интеллигентов. Напоминает Бунина. А моя матушка пишет, как граф Толстой, предложениями большими, развернутыми, иногда на полстраницы, но читается легко, и звучит музыка, и похоже на красивую русскую сказку.
Вознесенскому нравится мой свитер черно-синий, работы известной русской киноактрисы Шацкой. Просит продать — свитера — его страсть. Если получит Ленинскую премию — подарю.
В поезде: парень едет с севера, побывал у «хозяина», работал. Угощал водкой, но я не стал, сказал, что водку не пью, «душа, дескать, не принимает, вот, мол, если бы шампанское». Поезд двинулся, я побежал в ресторан, купил шампанское, сыру, прихожу, мой попутчик спит… Пришлось опорожнить в одиночестве, капельку оставил на прощание.
Рассказывают, как Завадский, кутаясь в чужой плащ пряча лицо, осенней, грязной ночью поджидал очередную жертву-мышку. Он искал таинственности, риска, подражая Дон Хуану.
Пятилетний сын Высоцкого огорошил вопросом:
— Надо же, наконец, выяснить, кто ведет поезд машинист или коммунист?
Либо врет отец, либо сын — Бисмарк.
Дождь. Туман. Сизый день марта. Свистят птицы: ругают и просят меня вернуться в свою деревню. Родина… Читают стихи по радио. Думаю: к чему живу, на что надеюсь, чего хочу? Нет ответа. Проходят дни, годы — ответа нет, до слез хочется домой… смотрю на часы — надо бежать в театр…
Почему нет декады русского искусства? Почему предки наши так много говорили, делали во славу России, во славу русского народа, русского человека, его души неповторимой — русской, хоть и забитой, его искусства могучего, единственного. Почему так попрали достоинство русского человека, он скоро забудет свое происхождение, свои традиции, обычаи, веками сложившиеся и с таким упоением, усладой вспоминаемые иногда нами.
Не клеится с Водоносом… Ввод? Не пойму, вроде делаю от души, моя роль, Епифанцев говорит, что я лучше всех, все видевшие спектакль со мной хвалят, директор «Дунечки и Никиты» сказал, что я — звездочка в спектакле, но я чувствую себя не в…
Приспосабливаюсь и знаю, что не заиграл в открытую, мне свойственную манеру. Нет, дело не в манере, просто не я в роли, а я в роли кого-то, под кого-то и не могу отделаться от ощущения нарошности. Роль выстраивалась не со мной, ввод был более, чем экстренный, но это, в общем-то, никого не интересует. Мне кажется, партнеры не понимают, что делают и просто не отвечают на вопрос, заданный Золотухиным,
