родился и заклокотал тонкий, по-щенячьи визгливый звук.
— Это Рыжий плачет, — сказал Мишка. — Бежим!
Они подлетели к сараю, когда щенки запищали все вместе.
— Не надо, Рыжик, — Мишка просунул в щель палец.
Рыжий оборвал писк и лизнул теплым мокрым языком палец.
— Тихо, Рыжик, тихо, — продолжал шептать Мишка.
Пес уперся передними лапами в дверь и встал. Мишка увидел тоскливые глаза и обвисшие губы, в лицо пахнуло теплое влажное дыхание.
— Смотри, как вырос! — удивился Васей, разглядывая в соседнюю щель стоявшего пса. — С нас ростом! И другие тоже. Чего вы, ребята, распищались?
— Они не хотят в сарае, — сказал Мишка. — Тут как в тюрьме. А в чем они виноваты? Что собаки, да?
Васей передернул плечами и решительно сказал:
— Их надо спасать.
Пока щенки ели, Пахучий замкнул дверь сарая, пристроил к полке безмен. Пошарив в сарае, он обнаружил корзину, повесил на безменный крючок и стал сажать в нее собак. Чтобы псы не скулили от непонятного действа, Пахучий совал им кусочки мяса.
«Серый — двенадцать. Белянка… Одиннадцать? Ага. Ну так и положено — баба легше… А ты, Рыжий? Ого — четырнадцать! Иди сюда, Черняга. Ну-ну, не бойся, балбес. Вот, пожуй. Та-ак… Двенадцать с половиной… Эт-то как же понимать? Я жратву от своих кровных детей урываю, надрываюсь, таскаю через кодекс, а растет их Рыжий? Ну, порядочки! Не-ет, так дальше не годится. Пошли, Черняга, в свой сарай жить, теперь не замерзнешь, а до зимы больше месяца. Авось и размер наберешь скорее… А с кормом… обещал… Э-э, чего в наше время не обещают… Однако Фанера. Она моих пацанов… Вон с Костиковыми чего-то не поделила, так еле вывела тройку годовую ихнему Мишке по русскому… Не отражает — и все тут… Пойми, чего там он должен отражать… А я буду, буду таскать. Чуток пожиже. Им и мои каклеты впрок, хм- хм… Особливо этому Рыжему».
Пахучий сунул безмен в свою ячейку, прихватил Черного и вышел на улицу. От обилия света пес зажмурился, а когда открыл глаза, был уже снова в сарае, но теперь от братьев и сестры его отделяла стена.
— Вот тебе лежанка, — Пахучий вытянул из груды старых поломанных вещей драный мешок и расстелил в сухом углу, потом задумался. «А чего говорить Фанере? Ведь догадается, стерва… О! Скажу — погрызлись. И могут шкуры друг другу попортить — зубищи уже вон какие!»
Пахучий ушел, а Черный принялся исследовать новое жилище. Тут от каждого предмета тек густой дух Пахучего. Облазив старые вещи, Черный полежал на мешковине. Одному стало скучно. Он прошел вдоль стены, за которой слышалась возня сестры и братьев. Ужасно захотелось к ним. Черный просительно поскулил. В щели появился нос Белянки. Она обнюхала морду брата, просунула язык и лизнула его в нос. Сзади кто-то пихнул, Белянка гавкнула и исчезла. Снова послышалась возня.
Ах, как там было весело! Черный завизжал и стал прыгать на стену хотел вернуться обратно. В щели появился нос Рыжего. Черный зацарапал лапами, упрашивая брата помочь. Рыжий вздохнул: ему тоже был непонятен поступок Пахучего. И стало жаль Черного. Он лег у щели. Тот последовал его примеру. Так уткнувшись носами, они лежали, пока Черный не успокоился. А потом пришли человеческие дети.
— А моего Чернушика нет! — Васей зашарил по доскам: — Черный, Черный!
Услышав свою кличку, пес бросился на дверь.
— Вот он где! Смотри, Пищеблок в свой сарай перетащил!.задумал что-то.
— Ясно чего.
— Ключи принес?
— Принес. Только светло. Подождем, сейчас стемнеет Вон тучища летит.
С утра непогодило. Тянул, постепенно усиливаясь, северо-западный ветер с океана. Потом появились рваные клочья облаков. К середине дня облака закрыли все небо. Брызнула ледяная крупа. Враз потемнело, за серой завесой почти пропал из виду ближний дом.
— Хорошо, — прошептал Мишка, отряхивая лицо от снега. — По следам не найдут. Ты иди к углу, наблюдай, а я буду открывать.
Он достал из кармана связку ключей, расправил кольцо веревки и начал с самого большого ключа. Тот не подошел. Мишка попробовал второй. Нет. Третий вошел в замочную скважину, но не хотел проворачиваться. Мишка дергал его так и сяк, вытаскивал и вновь вставлял в скважину. Нет. Но вот один из ключей наполовину повернулся, затем уперся во что-то и дальше ни в какую. Пальцы перебрали все ключи, но ни один не подошел. Ничего не вышло. Теперь их точно… и никто не поможет…
— Что? — спросил Васей.
— Не подходят.
Дай я. — Васей схватил ключи и побежал к дверям. Мишка заглянул за угол. Ветер пинал дверь подъезда дома, и она с треском ходила туда-сюда. В сенях клубился снег. Неожиданно там возникла огромная фигура. Торос! Что делать? Однако Торос не пошел на улицу. Ногами вытолкал из коридора кучу снега и крепко захлопнул дверь.
— Не годятся, — раздался за спиной голос Васея. — Сколько собирали — и ни один…
Мишка взял у него связку. Вот ведь — всякие есть, а единственного, который нужен, — нету. Почему так? Размахнувшись, он со злостью швырнул ключи в темноту.
— Если сзади доску… ломиком? — нерешительно предложил Васей, но тут же сам и отказался: — Нет, там окна рядом, увидят… Надо чего другое придумать.
— Придумаем, — сказал Мишка. — Пошли домой.
— Ну рассказывай. — Отец положил на стол ножовку по металлу и амбарный замок с глубоким разрезом на дужке.
— А чего? — буркнул Мишка.
— Все. Как дошли до воровской жизни, чего вам не хватает, чего украсть хотели? — Отец нервно дернул рукой, и железки звякнули. -
— Мы не украсть. Мы хотели собак освободить, они их на шапки выращивают.
— Соба-а-ак?.. Хм… Они что, ваши?
— Не-е-ет.
— Так чего лезете? Нашли, с кем связываться. Фанера уже по селу растрезвонила: жулье, воры, воспитанию не поддаются, житья нет, в колонии им место! А Торос вот железяки эти су пул. Уйми, говорит, своего каторжника, а то в следующий раз пришибу… Эх, сын, сын, у меня забот на работе хватает, а тут бегай, твои двойки гаси. Весной за ту кнопку песца Фанере отнес, еле уговорил. Чего теперь просить у охотников? Лису.
— Ничего не надо. Сам учиться буду.
— И-их, — вздохнула мать. — Пока ты научишься, она наши с отцом души, да и твою тоже, колами измытарит… Вчера яблоки вертолет привез, утром пошла я в лавку, так вот Торос чего насовал. — Мать перевернула над столом сумку. Из нее выкатилось с десяток пожухлых, с крапинами плесени по гнилым бочкам, яблок. — Все такие, говорит. Бери, пока эти имеются в наличии. А сам смеется, глыба ледовитая. И погибели на них нет, окаянных. Ох, и когда это кончится? Дебелые, моют друг дружку, голубят. А людей… Дедушку в гражданской под Касторной зарубили, отец под Курском… а брата его на Колыме… И ничего, сидят, улыбаются: светлое будущее видят, наверное. А сидят-то на чем? Россию, как подушку, под задницу…
— Стоп, мать, — поднял руку отец. — У нас речь не о том…
— На это все речи должны быть клином, — упрямо сказала мать. — Это исток… Ладно, умолкну. Воспитывай.
Отец глянул на опущенную голову сына, узенькие плечи и заведенные за спину руки, вздохнул:
— Чего воспитывать, когда уже в четвертом классе. В войну в нашей деревне под Москвой такому вот Героя дали… Одно скажу, сынок: самые распроклятые дела в человеческой жизни — обман, воровство и предательство… Иди, решай урок.
