Жара в Аномо

— тебе не кажется, что ты слишком долго разгуливаешь?

—

Не понял вас, — произнес тот недоуменно.

—

Марш на пост!

—

Гражданин сержант... я вас не понимаю...

—

Ты на посту у посольства? Оттуда?

—

Никак нет. Из четвертого зонального. Я в вашей группе. Вы, вероятно... я новенький, еще не предста­вился.

—

Черт бы вас побрал... Отчего не занимаетесь де­лом, как все?

—

Мне сказали, чтобы я встретил вас и доложил...— Бедняга растерялся вконец.

Ойбор ощутил сочувствие к этому новобранцу, как видно, впервые столкнувшемуся с ужасным происше­ствием и силившемуся скрыть свое смятение. Он уже мягче сказал:

—

Ну так докладывайте. Что там у вас?

—

Осмелюсь напомнить, я уже докладывал. Никто ничего не видел.

—

Видел, — сказал Киматаре Ойбор, — видел тот, кто воспользовался вон тем телефоном на углу.

—

Так точно, — очумело выпалил полицейский.

—

Постой-ка... — Ойбор вдруг сдвинул брови, — вы­ходит, вы не удосужились расспросить часового? — Метрах в двухстах виднелись ворота посольства СССР. В предрассветной мгле можно было разглядеть, что ни у ворот, ни у боковой ограды, ни у застекленной до половины будки охранника не было. — Почему там никого нет?

—

Спит, — предположил полицейский, — присел в будке и дрыхнет. Я бы таких в шею гнал со службы. Совсем бы не брал таких, гражданин сержант.

Ойбор не слушал, он опустил велосипед на тротуар и продолжал пристально вглядываться в сумрачное ма­рево рассвета. Тревога отразилась на его лице.

Он приказал юнцу негромко:

—

Сбегай за ним. Посмотри, что там. Бегом.

Словно почувствовав что-то, трое других поли­цейских, отойдя от грузовика, настороженно при­близились к сержанту. Даже врач с фотографом по­дошли.

Между тем швейцар отеля, бурно жестикулируя, что-то шепотом объяснял зеленщику с тележкой и еще двум ранним прохожим. С любопытством пересекала площадь парочка, как видно, загулявшихся влюб­ленных.

«Нужно поторапливаться, — подумал Киматаре Ой­бор, — через полчаса тут не протолкнешься».

В сумраке отчетливо обозначилась фигура молодого полицейского, он брел обратно. Потрясенный до глуби­ны души, он бессознательно тер ладонями уши и ле­петал:

—

Господи боже ты мой, что делается на свете... господи боже ты мой, что же это такое...

Ойбор резко встряхнул его за плечи.

—

Что там?

—

Господи... он там... в будке... тоже мертвый., уби­тый...

,

2

Дощатый навес в тени пальм лишь создавал иллю­зию прохлады, зной проникал повсюду.

Борис Корин в выгоревшей, измазанной нитролигнином рубахе тщетно пытался освежить лицо мутноватой, теплой водой, черпая ее пригоршнями из широкого гли­няного сосуда.

Желтая земля. Желтое небо. Белесо-синяя полоска озера и серые островерхие хижины на том берегу, укра­шенном покосившейся часовенкой, были едва разли­ чимы.

Это Африка. Тропическая Африка. Земля, которую Корин узнал немногим более двух месяцев назад.

Впрочем, познал ли он ее, эту удивительную землю, такую богатую, такую бедную, такую противоречивую, многострадальную землю, званым другом и желанным гостем которой стал?

...А далеко-далеко, дома, сейчас тоже лето. Мягкое, пряное утро Приобья, в извечном непокое которого на­дежный покой. Благодатное лето земли рода его с пля­шущими солнечными бликами на изгибах широкой сибирской реки, с прохладной истомой тайги, где, по­крытые влажными туманами, бредут поутру таежные сосны и кедры по колено во мхах, цветастых и вздыб­ленных, как российские подушки. И перезвон, гул ра­боты в портах. Лихо лязгающий бег гусеничных везде­ходов. Азарт ребячьих рыбалок и хлипкие, болотные броды послевахтовой охоты, с глухариными стонами, с опаленными солнцем и кострами подберезовыми опуш­ками. Бетонные трассы, что лучами расходятся от неф­тяного Сургута к разбросанным на урманах точкам упрямого труда, и новые, белые пирамиды каменных построек, решительно врезавшихся в буро-зеленую сте­ну леса, и приземистые бревенчатые балочки и бараки первопроходцев таежной целины. Россыпи цветов с го­лубикой и брусникой, вкусно, прохладно и сочно ло­пающейся на зубах, точно кетовые икринки. И такие птичьи хоры в сплетенье древесных крон, что ломит уши, а дышать — не надышишься, там дышать словно петь...

В знойной, удушливо жаркой африканской стране Борис Корин не расставался с пачкой зачитанных, за­мусоленных писем, оттопыривших нагрудный карман его робы.

Ох как долго летят эти милые весточки от далекого Севера огромной Родины до маленькой жаркой страны, затерявшейся на другом континенте, где адрес их полу­чателя обозначен четырьмя словами и пятью цифрами дружеского контракта, где он, как и дома, первопрохо­дец земных недр, где немало прекрасных людей и дел, но и горя еще немало, где тревожно и трудно. Так тре­ вожно и трудно, что нервы держи в кулаке.

От горизонта до самого лагеря нефтяников, петляя меж дюнами, пролегла дорога, по ней как-то странно рывками мчалась машина, оставляя позади себя плот­ную стену пыли на долгие часы. Дни стояли сухие, при­зрачные.

Миновав буровую вышку, возле которой копошились фигурки полуголых рабочих, «газик», резко затормозил среди хаоса сворачивающегося лагеря.

Из машины сперва выпрыгнула молодая африканка в блеклой клетчатой