выпивали-с… А ножки у вас и без того слабенькие… Только-только дойти…
– Да-да, конечно… А куда дойти-то?
– А до телефона.
– Так вот же он, на столе…
– А этот, Михаил Федорович, как бы не работает…
– Как не работает?! Всю ночь работал, а сейчас не работает?
– А сейчас не ночь, а утро. И люди вас ожидают. Кому вы перезвонить обещались.
Герасим вырвал провод из розетки. Потом они с Джимом взяли меня под руки и повели вниз. Не спрашивайте, как кот и канарейка могут вести вниз пожилого мэна ниже средней трезвости. Вели и вели. И довели.
Солнце было на небе…
Видно, не до конца оно свалило на Запад…
И по тротуарам стояли женщины, девушки, девицы…
От самой Остоженки до Курсового переулка…
И при виде меня зааплодировали…
Заслужил на старости лет…
Только радости в лицах я не углядел…
Не было радости в лицах…
Ни тут, у истоков Савельвского переулка…
Ни по течению его вниз…
Ни у впадения его в Курсовой…
А там женщины, девушки, девицы закончились…
Там стояла виселица. Виселица как виселица. Что, вы виселиц никогда не видели? Только без веревки. А виселица без веревки – она неполноценная. Она даже и не виселица вовсе. Ну где вы видели виселицу без веревки? Так что, ребята, погодим пока. А вы аплодируйте, аплодируйте. Мне это приятно. Я ж как-никак артист…
А они-то как раз и перестали…
А чего аплодировать, когда не ясно, как со мной…
Веревочки-то нету…
Нетути…
Стало быть, еще поживем…
А вот и не поживем…
Джим взлетел и сел на перекладину виселицы. Герасим достал из подмышки телефон и конец провода бросил Джиму. Тот ловко, как будто канарейки каждый день этим делом занимаются, как будто у них это в крови, привязал конец телефонного провода к перекладине. Герасим помог мне подняться на табуретку, обмотал конец провода с телефоном вокруг моей шеи и протянул мне трубку:
– Последний звонок, Михаил Федорович.
Я взял трубку. Оглядел женские ряды, старческие, женские, девичьи лица, смотревшие на меня с враждебной надеждой. А потом отдал трубку Герасиму. Он пожал плечами и поднял лапу, чтобы выбить табуретку из-под моих ног.
– Секунду, – сказал я.
Я поднял обе руки, призывая всех к тишине. Потом достал из кармана большой носовой платок, показал его зрителям с обеих сторон, демонстрируя, что в нем ничего нет, а затем оглушительно высморкался. Четыре минуты семнадцать секунд. Потом показал зрителям, что в платке ничего нет, и застыл. Первым расхохотался Герасим. Потом Джим. Потом Светик. Потом Дани. Потом Лерик… А потом уже хохотал весь Савельевский переулок. От впадения в Курсовой и до истоков у Остоженки.
Хохотали все!
Я раскланялся и оттолкнул табуретку…
Эпилог
Хорошо жарким летним вечером в Москве в начале, середине и конце прекрасных лихих девяностых. Все твои, а именно – единокровная жена, уехали на дачу. Любит! Дети расползлись по женам, мать единокровной жены тоже уехала на дачу. Любит. А я на дачу не поехал. Не люблю. Пить я не пью. А чего еще там делать? Лучше лягу спать, а завтра утром – за работу, работу, работу… А сейчас – спать, спать, спать… Только как спать, если на моем законном диване развалился неизвестный мне, совершенно посторонний, задумчивый котяра… А в клетке верещит какая-то канарейка…
Примечания
1
Хочу обратить внимание на количественное несовпадение синонимов мужского и женского этого самого, что говорит о превалирующем в русском человеке женского начала. Почему его и сношают значительно чаще, чем это делает он.
