слегка покачиваясь на легкой зыби, реюшка на шестах подошла к борту.
Минуту спустя командир — загорелый, высокий рыбак в холщовых штанах, подпоясанных обрывком сети, в полосатой матросской тельняшке, босой, с непокрытой головой — уже стоял на мостике и беседовал с капитаном.
— К вам, товарищ Дорофеев, просьба от всего народа, — говорил он, немного волнуясь. — Вы все равно зашли, так, может, возьмете у нас пассажиров. Хоть до города, хоть до завода, куда-нибудь, чтобы выбраться только из черней.
— Да где они, пассажиры-то ваши?
— Следом идут. Я-то вперед побежал, налегке, опасались, как бы не ушли вы.
— А что за народ?
— Народ подходящий, товарищ капитан, хороший народ. Мы бы их нипочем не пустили, да тут такое дело — в школу им пора. Ученики это, ребятишки. Помогали нам летом, а сейчас время им вышло.
— Вон как! — засмеялся Дмитрий Трофимович. — Гляди-ка, Зоя Павловна: мы за ними гонялись, а они к нам спешат… Так сколько, говоришь, пассажиров-то? — обратился он к рыбаку.
— Пятнадцать душ.
— А мне шестнадцать нужно. Шестнадцатого нет у вас?
— Шестнадцатого нема, — засмеялся рыбак, — что есть, все отдаем, без остатка. Вон они, часу не пройдет, здесь будут. Ветерок-то свежеет.
— То-то и беда, что свежеет, — сказал капитан, глядя на горизонт. — Я бы и день простоял, кабы не свежел, а так боюсь: дорого мне этот час обойдется. Ну, да ладно, постоим, подождем, за тем пришли. Я уж с мостика не пойду, а вы, Зоя Павловна, пошли бы угостили гонца, за такую весть угостить стоит.
Ветерок и вправду свежел. Уже не ветерок, а настоящий ветер гнал мутные волны. Уже посвистывало в снастях, и кое-где по волнам катились белые гребешки. Отставшая реюшка быстро приближалась к пароходу и скоро, так же как и первая, обронив паруса, подчалила к борту.
На борту уже ждали. Ловкие матросские руки хватали один за другим сундучки, мешки, узелочки, поданные снизу, а потом цепкие, как котята, чуть не все разом вскарабкались на борт шесть загорелых девочек и девять мальчиков.
Вскарабкались, сбились в тесную кучку, словно боясь потерять друг друга, и встали на борту, переговариваясь вполголоса и озираясь на незнакомых людей.
Зоя вышла на палубу и не успела шагу ступить, как высокая девочка в латаных лыжных штанах, в ватной курточке нараспашку, в теплом платке на голове, раскинув руки, взвизгнула на весь пароход и с разгону кинулась Зое на шею.
— Ой, — бормотала она, задыхаясь и целуя Зою в щеки, — хорошо-то как, здорово-то как…
Зоя не узнала, а скорее догадалась, что это Люба Ершанова. Но не успела Зоя словом перекинуться с Любой, как та опять завизжала:
— Ой, Борька! Ребята, смотрите, Борька Кудрявцев! Наш, зеленгинский!
— Ну, вот что, ребята, — сказала Зоя, осмотрев лихую ватагу: — первым делом — в баню. Переодеться у всех найдется во что? А как помоетесь, собирайтесь в салон, вон туда. Вот вам мыло, вот мочалки, вот полотенца…
Тут за плечо тронул Зою тот рыбак, что первый подошел к пароходу.
— Прощайте, девчата, и вы, хлопцы, прощайте, — сказал он. — Дома кланяйтесь, да нас не забывайте. А вам спасибо за угощение, за ребят спасибо. Ну, да мне и пора. Счастливо добраться… — И, ловко перескочив через борт, он спрыгнул на палубу реюшки.
После бани, умытые, причесанные, в чистой одежде, ребята собрались в салоне. Тут они и вели себя потише и держались спокойнее. Зоя села в уголке, между Борей и Любой, и слушала их рассказы.
— А меня совсем брать не хотели, — захлебываясь, торопилась Люба, — папа не взял, и дядя Паня не взял, а я забралась на рыбницу с Саржаном и с Борькой, а маме письмо написала. Так и уехала. И вот привезли нас под Гурьев. Я дня три привыкала, а потом за повара стала работать. На все звено варила. Ну и сетку когда переберешь или починишь. Это я скоро привыкла. А вчера у нас происшествие было. Стали распор выбирать, а в мотне что-то бьется. Думали белужина, а там тюлень оказался, здоровенный, чуть меня не укусил…
— А где ты жила-то, Люба? — перебила Зоя.
— Тут и жила, на реюшке. Вы не думайте, у нас там просторно, чистенько, даже занавесочки есть. У нас в звене одни женщины, и шкипер женщина, да вы ее знаете, — Груша Истомина, помните, в волейбол хорошо играла. Да какой еще шкипер-то!
— А чего же вы ели?
— Как чего ели? — удивилась Люба и даже глазами заморгала. — Рыбу ели, хлеб ели, кашу, помидоры, арбузы. Мы раз на завод ходили, так мороженое и то ели. И кино смотрели. Это мы две недели, как в чернях, а то все в море были, там что хочешь есть. И нам кефаль попалась, а я одну засушила, с собой везу, в школу, для музея. Хотите покажу? Интересно все-таки, черноморская рыба, а как у нас прижилась.
— Ладно, Люба, посмотрим твою кефаль, а пока скажите, ребята, куда вы Саржана девали?
— А Саржан в другой колонне. Где теперь, и не знаю. Да не бойтесь, Зоя Павловна, не пропадет.
Но Зоя на этот счет имела особое мнение. Теперь, когда все остальные ребята были на борту, больше всех ее беспокоил Саржан.
Оставив ребят, она написала длинную радиограмму.
И опять полетели над морем добрые вести и новые тревоги, запросы и ответы и новые запросы. Имя Саржана Амангельды столько раз в этот день повторялось по радио, что будь Саржан другим человеком, он возомнил бы себя героем.
Но Саржан не слушал радио и не мог слушать, а если бы и слушал — все равно не стал бы гордиться таким пустяком. Саржану Амангельды и без того было чем гордиться.
В тот самый день, когда ребята перебрались на борт «Ломоносова», Саржан был в самой северной части Каспийского моря. Он плыл по черням залива Богатый Култук, стоя на носу передовой реюшки, и держал в руках щуп — тонкий шест, глубоко опущенный в воду. Позади широким фронтом, кренясь под напором оранжевых, дубленых парусов, шли остальные суда колонны, и бывалые рыбаки, насквозь провяленные каспийским солнцем, ждали сигнала, который должен подать этот мальчик, первый год промышлявший в море.
Саржан, казалось, рожден был для Каспия. С первых дней, попав на реюшку, он быстрыми черными глазами ощупал каждую снасточку, каждый гвоздик, каждое колечко. Что не понял сам, спросил, не стесняясь, а неделю спустя уже не спрашивал, а советовать стал звеньевому.
Звеньевой осадил не в меру шустрого паренька. Саржан не сдержался, нагрубил звеньевому. Звеньевой прикрикнул. Саржан потемнел, промолчал, а вечером, когда подошли к заводу сдавать улов, забрал сундучок и ушел в другую колонну.
Тут, в новой колонне, он прижился сразу и стал работать наравне со взрослыми рыбаками, ни в чем никому не желая уступать. Он ставил и убирал паруса, сам стоял на руле, сам выметывал за борт порядки, а вечерами, когда затихал ветер, сидя на скрещенных ногах, при свете «летучей мыши» Саржан чинил сети, и челнок, как заводной, мелькал в его цепких руках.
Но вовсю развернулась его рыбацкая удаль только под конец, когда рыбнадзор разрешил распорный лов в чернях.
Стоя рядом с бригадиром на носу реюшки, Саржан учился нащупывать рыбу, идущую в глубине, под днищем кораблика, и скоро таких успехов добился в этом хитром искусстве, что бригадир, поверив в его талант, торжественно передал ему щуп.
Передал — и не ошибся. Каким-то особым рыбацким чутьем Саржан сразу определял и размер и направление косяка, и не было случая, чтобы он промахнулся.
Вот и в тот раз Саржан стоял с длинным щупом в руках и ждал, когда, задев о скользкие бока лещей, плотной стеной идущих в воде, тонкий шест задрожит особенной дрожью.
Вот он поднял щуп, опустил поглубже, наклонил вправо, влево.
— Есть рыбка! — сказал он негромко и, подняв щуп над головой, показал куда-то влево.
— Давай! — крикнул он пронзительно.
