мгновенно в своей целостности: представление означает «продвигаться для». Для других, для всех. Речь идет, таким образом, о солидарности, о любви как услуге, и поскольку это фундаментальное определение, то солидарность здесь по своей природе неограниченная. С светской точки зрения, здесь присутствует этика: самозабвенная отдача себя, а также эстетика, гениальное: горе гению, который не является «голосом, выражением, проявлением всего народа» [16]. Но с религиозной точки зрения, это святость, которая, как таковая, тоже и церковность. Вот поэтому миссии, задачи в двух этих областях имеют вертикальную связь: герой связан с народом, святой — с множеством грешников. Но если грешник одновременно герой или поэт, он может, как Жуэн, как Пеги, возвыситься по вертикали до святого и изобразить его, описывая (в творчестве) и следуя ему (в жизни). Для Пеги, очевидно, эти две вещи неразделимы. Но не он, посланник-поэт, воспроизводит в мирском плане то, что Жанна совершает в духовном плане; главное то, что Жанна совершает даже духовное мирским образом. В этом она христианка, она идет следом за иудеем Иисусом. Иисус — это тот, кто исполнил Ветхий Завет и народ, он не является их разрушителем. По существу, христианское требование укоренения в мире является настоящей интенцией Израиля, затуманенной платонизмом и вновь открытой Пеги; он восстанавливает нить, ведущую к отправной точке нашей книги: к Иринею Лионскому.
Ecclesia verus Israel: но Израиль — это народ, и народ абсолютно солидарный. Церковь — это народ человечества и абсолютно солидарный со всем человечеством. Иисус хочет искупить весь мир, он — сын человеческий и абсолютно солидарен со всяким человеком, даже с последним из своих братьев. Одна лишь мысль о всеобщей солидарности допускает в мирском плане мысль о гении и о герое, в духовном плане — мысль о свидетеле и святом. Идея солидарности создает между двумя аналогию (а не разделение, которое протестант Кьеркегор проводит между гением и апостолом в своей книге об Адлере). В этом выявляется центральная проблема Пеги, которая освещает всю его жизнь и творчество: проблема вечной потери какого-либо отдельного члена человечества; вечные муки, ад. Жанна — это «мой единственный мирской козырь в этой страшной игре» [17], и он мог бы также сказать: вечные муки — это моя единственная проблема; поэтому, начиная со своего первого произведения, он неразрывно связывает Жанну и ад. Жанна и ее святое упрямство должны и стремятся пробить дверь, которую экклезиальная традиция, начиная с Августина, закрыла — по мнению Жанны и Пеги, с непостижимой покорностью. Жанна и Пеги не понимают, что любовь можно понимать не как солидарность. Поэтому молодой Пеги, быстро решившись, оставляет Церковь, чтобы стать членом социалистической (коммунистической) партии. «Все товарищи, которые у меня были в начальной школе, независимо от того, стали ли они заниматься ручным трудом или интеллектуальным, стали ли они крестьянами или рабочими, стали они или нет социалистами и республиканцами, освободились не меньше, чем я от своего католицизма» [18]. Религия, которая согласилась на то, чтобы рассматривать братьев навеки потерянными, и которая способна обойтись без них, по сути своей эгоистична с точки зрения спасения и поэтому в глубине буржуазна и капиталистична. Совершенно логично, что современная буржуазия решается на такое христианство любви (подаяния для тех, кто социально потерян, для пролетариев) и что народ, рабочие, отходят от него, чтобы выбрать, то есть чтобы сохранить солидарность; и совершенно закономерно, что он противопоставляет простую «скромность» «смирению» [19]. Но ведь солидарность требует больших обязательств, чем буржуазная любовь, она не может — и это очень твердо заявлено в противовес Золя — вести к земному эгоизму, возросшему на плодородной почве [20]. Каково бы ни было его богословие, былое христианство обладало главным; «та же кровь оживляла все это огромное тело; та же мысль, то же сердце билось; превосходное сообщество, я сказал бы, превосходный коммунизм… То же дыхание, то же сознание жили во всем теле… у них была одна и та же вечность. Сегодня мы платим те же налоги, у нас одни и те же депутаты. Прежние товарищеские отношения были более надежны, чем сегодняшние привязанности… Они не говорили каждое утро о солидарности; но они знали что это такое» [21].
Ибо вместо «горизонтальной суеты индивидуальных пылинок», как это происходит сегодня, тогда царила вертикальная структура представления и укоренения в народе. Таким образом, ясно видно, как Пеги может одновременно критиковать (августинскую и буржуазную) любовь и требовать от левых органически христианской формы общества, т. к. с правыми из Французской акции никакое согласие было невозможно. Для последних была важна форма, но для Пеги форма возникает только из глубин живого духа. Они были эстетами, но Пеги хотел христианской эстетики, которой можно было добиться наиболее простым способом только через всемирную христианскую революцию. Он неуклонно настаивает на одном, только на одном: допустить гармонию мира с окончательным отказом от тех, кто не может быть спасен, подобно Августину и Данте, охотно принять в богословской эстетике citta dolente, — это означает ограничить надежду индивидуальным образом: «lasciate ogni speranza». В конечном итоге это означает допустить ад как факт и эстетически оправдать его, как они это и делают. Но далее это также принятие массового отхода от Церкви. Для Пеги подобная эстетика неприемлема. Допустимая эстетика существует и исчезает для него с «принципом надежды», который он понимает в свой начальный период творчества как «принцип солидарности».
Совокупность жизни и творчества Пеги характеризуется, таким образом, постоянной войной на двух фронтах. Против церковной и клерикальной буржуазии, где и надо работать над расширением социализма как способа эффективного преображения мира (что соответствует Ветхому Завету) и как средства достижения личной всеобщей солидарности (крест Иисуса). Поэтому, наоборот, против социалистической и антиклерикальной буржуазии существуют глубокие спасительные тайны Христа: солидарность самым простым способом может быть достигнута только благодаря первородным библейским глубинам любви. С 1900 по 1914 г. «Двухнедельные Тетради» ведут эту войну на двух фронтах, и не в одиночку, как газеты Кьеркегора или Карла Крауса, а солидарно; Пеги стремится действовать, как дрожжи и магнит, с группой друзей и сотрудников самых противоположных направлений. Христианам внушают, что они не могут искупить себя всего лишь несколькими милосердными делами. «Создают много шума вокруг некоего интеллектуального модернизма, который даже не ересь, а является чем-то вроде интеллектуальной современной бедности… Эта бедность не произвела бы никаких опустошений… если бы не существовало этого огромного модернизма сердца, этого опасного, этого бесконечно опасного модернизма любви… В социальном плане христианство больше не является религией глубин, религией народа, религией целого народа, временного, вечного, религией, укоренившейся в самых больших временных глубинах, … а превратилась в убогую изысканную религию для людей, так сказать, изысканных… И ей удастся проникнуть в мир… только если она решится на экономическую революцию, социальную революцию, индустриальную революцию, чтобы сказать это слово, мирскую революцию для вечного спасения» [22].
Социалистам говорится обратное: земная революция совершена в пользу свободы личности. Свобода, которую Пеги требует как основополагающее условие [23], тотчас же встречает препятствие у политиков партии. Все больше и больше он разоблачает в них властных людей, которые предают дух и личность, их антихристианство есть не что иное, как новая контр-Церковь, еще более пустая по своей сущности [24], их атеизм — новая мифология с метафизическими предпосылками, массивными и неконтролируемыми [25] , их свободомыслие — это новый клерикализм [26]. В этом бою драконов против социалистической псевдорелигии, упавшей ниже уровня изначального христианства вместо того, чтобы подняться над ним, разворачивается первый период творчества Пеги (с 1900 по 1905). «С всей жизнью, какой является христианская жизнь, в особенности католическая, ничто не может сравниться, кроме целой новой жизни, целой революции; это предполагает более глубокое исследование; res nova, как говорили латиняне; vita nova, скажем мы, ибо революция возвращается главным образом, чтобы глубже исследовать неисчерпаемые ресурсы внутренней жизни; и именно поэтому великие революционные деятели — это выдающиеся люди великой внутренней жизни, мыслители, созерцатели; революции совершаются не людьми извне, а изнутри [27]».
Изначально христианское является самым глубоким источником; за разрывом с Церковью в пользу солидарности должен следовать второй разрыв — с плоским политическим социализмом, но горе человеку, который осуществляет разрыв дважды в своей жизни. Эта «вторая степень смелости» [28] впервые делает из него абсолютного одиночку, индивидуума, истинного свидетеля
