Так они, переругиваясь, шли по улице заброшенного поселка, по ветхому дощатому тротуару, сквозь щели которого прорывался наружу кустарник; а вокруг ни живой души, ни дымка из трубы, ни собачьего лая, ни петушиного крика.
И вдруг навстречу им невысокий широкоплечий мужичок с ружьем за спиной, словно из-под земли вырос, как дух лесной.
— Откуда он взялся? — удивился Коньков.
— А это пасечник наш, Пантелей Иванович, — сказал Кялундзига.
— Ты же говорил, что пасечник — удэгеец!
— Это старший над ними.
Они поравнялись с пасечником, поздоровались.
— Мы к вам по делу, — сказал Коньков. — Здесь, неподалеку от вас, заготавливал лес Чубатов. Вы, наверное, встречались с ним, видели его работу?
— Я сижу на дальней пасеке, километров за десять отсюда. А здесь — мой подручный Сусан. Он хорошо знал Чубатова. Пойдемте!
И опять еле заметная тропинка на месте прогнившего тротуара, заросшего бурьяном да кустарником, и пустынная мертвая улица.
— Пантелей Иванович, как вы тут живете? — спросил Коньков. — Страшно, поди?
— Привыкли. А чего бояться?
— Зверье кругом, медведи и тигры, поди, есть?
— Есть и медведи, и тигры. Самка с двумя тигрятами прижилась тут. Холостячка. Лет четырех-пяти. Эта не балует. Но зимой пришел самец. Здоровенный! След — фуражкой не накроешь. Этот хулиган. Двух собак на пасеке стащил. Сусан боится его. Вот я и пришел попугать этого хулигана. Надо отогнать его.
— И вы видели тигров? — спросил Коньков.
— Частенько. Иной раз идешь и чуешь спиной: он сидит в зарослях и за тобой наблюдает.
— Так ведь бросится со спины-то?
— Э, нет. У меня и на спине есть глаза. Я его встречу, будь здоров. Он это чует.
— Ну, брат, вы с ними, с тиграми-то, как с соседями живете, — сказал Коньков усмехаясь.
— Да вроде того, — охотно согласился тот. — Почти каждую неделю общаемся. Одни мы тут. То он у меня кабана убитого украдет. А то, случается, и я у него беру. Намедни он двух кабанов задавил, одного сожрал, а другого на ужин оставил. А я говорю, — это непорядок, обжираться-то. Взял у него того кабана и на пасеку уволок. Так что взаймы берем друг у друга, — идет, рассказывает да посмеивается.
Таежная пасека на обширной лесной поляне появилась перед ними внезапно; выйдя из густых зарослей жимолости и кипрея, они очутились перед длинным приземистым омшаником, за которым в стройном порядке раскинулись, словно четырехгранные кубики, желтые и синие ульи. Тут же, под навесом, стоял верстак, на нем лежали чисто оструганные дощечки, под ним — куча свежих стружек. А над верстаком на бревенчатой стене висели распертые белыми палочками две тушки кеты, уже чуть привяленные на солнце, с красновато-желтым отливом на нутряной полости проступившего жира.
Пожилой удэгеец с седеющей короткостриженой головой и ершистыми усиками, склонившись над выносным столиком, черпал деревянной ложкой из тузлука красную икру и бросал ее в обливную чашку.
— А вот вам и Сусан, — сказал Пантелей Иванович, приподняв кепочку, и подался восвояси, исчезнув в таежных зарослях так же внезапно, как и появился.
Сусан подошел, чинно поздоровался с Кялундзигой и Коньковым. Из раскрытых дверей омшаника выглянула старуха в черном халате и с медной трубочкой в зубах и снова скрылась.
— Рыбачил? — спросил Кялундзига, кивнув на икру.
— Худо совсем, — ответил Сусан, — утром ходил — всего две кеты взял. Нет рыбы! Юколы[3] не будет, что зимой есть будем? Чем собачек кормить?
— Да у тебя и собачек-то нет, — сказал Коньков. — Тигр утащил, говорят?
— Ай, беда! — покачал головой Сусан. — Куты-мафа[4] вчера приходил. Его одинаково как вор. Ночью приходил. Два улья повалил. Собачки побежали, гав, гав! Я думал медведь. Ружье взял. Выбегаю — нет никого. Что такое? Побежал туда, дальний конец пасека. Смотрю, след у ручья. Большой! Куты-мафа оставил. И собачек нет. Ой, беда! Плохой тигр. Так нельзя делать. Мы соседи с ним одинаково. Зачем собачек таскать? Пантелей его накажет за такое дело.
Он водил их в дальний конец пасеки, показывал огромный, как сковорода, отпечаток тигриного следа на сырой и черной земле. Все головой качал. И вдруг зычно и гортанно крикнул через всю пасеку:
— Алимдя! Кушать давай! Га!
Из дальнего омшаника опять выглянула старуха и, вынув изо рта трубочку, спросила его что-то по- удэгейски.
— Все давай! Все! На стол неси. Га! — покрикивал Сусан.
Старуха полыхала дымком из трубки и скрылась в темном дверном проеме.
Пока они ходили по пасеке, осматривали ульи и слушали, как Сусан ругал за нахальство Куты-мафа, Алимдя накрыла на стол и пригласила их обедать.
— А у вас служба поставлена, — сказал Коньков, глядя на дымящуюся полную сковороду с темным жареным мясом, на миску с икрой, на тарелку с темно-зеленой обмытой черемшой. И глиняная поставка с медовухой стояла посреди стола.
— Женщина свое дело знает, — заметил Кялундзига. — Наши люди так говорят: если женщина плохо делает, виноват хозяин.
— Почему?
— Учил ее плохо. Вот и виноват, — посмеивался Кялундзига.
— Что за мясо? — спросил Коньков, присаживаясь и поддевая вилкой прожаренный до темноты кусок.
— Кабан, — ответил Сусан.
— Тот самый, что приволок Пантелей Иванович?
— Ага! — радостно закивал Сусан.
— Значит, Пантелей Иванович у тигра взял кабана без спросу, а тигр взял у вас собак не спросясь. Вроде бы у вас продуктообмен получился, — сказал Коньков и засмеялся.
— Сондо! Нельзя, — строго сказал Сусан.
— Сондо, сондо! — подхватила и старуха, присевшая на чурбак, поставленный на попа.
— Что это значит? — спросил Коньков.
— Нельзя про тигра говорить, да еще смеяться, — пряча улыбку, сказал Кялундзига.
— Нельзя, нельзя, — всерьез подтвердил Сусан. — Куты-мафа ходи здесь, там и слушай, — указал он на лесные заросли. — Нехорошо! Его обижайся. Ночью опять придет. Охотиться мешать будет, — с озабоченностью на лице говорил Сусан, разливая по берестяным чумашкам медовуху.
— Разве он по-русски понимает? — пытался отшутиться Коньков.
— Куты-мафа все понимает, — Сусан поднял чумашку, похожую на ковшик, и выпил медовуху.
— А ты знаешь, здесь на реке Гээнта умер? — сказал вдруг Коньков, пытаясь вызвать удивление Сусана.
— Конечно, знай, — невозмутимо ответил тот.
— Ты видел, как Гээнта проходил на оморочке? — с надеждой спросил Коньков.
— Когда человек пошел умирать, нельзя глядеть. Нехорошо, — ответил Сусан и добавил: — Сондо!
— Почему? — с досадой спросил Коньков.
— Зачем мешать такое дело? — сказал Сусан.
— А кто виноват в его смерти?
— Никто.
Разговор зашел в тупик.
Конькову помог Кялундзига:
— Сусан, — сказал он, — когда ты встретил Гээнту, ты ведь еще не знал, что он идет умирать?
