шеста…
— Прыгай! Прыгай! — снова закричала она, но прыгать уже было не нужно: подтянутая шестом льдина причалила к берегу по другую сторону куста, да так удачно, что рядом с ней на обрыве оказался выступ.
Я перешагнул на него и даже ног не замочил.
Как я выбрался наверх, как вскарабкалась туда Аглая, я не запомнил. Я только помню, как она предстала передо мной в потемневшем от воды коричневом пальто, с забрызганным лицом. Некоторое время мы молчали и только смотрели друг на друга. Приоткрыв рот, Аглая дышала, как паровоз. Нижняя челюсть у нее дрожала крупной дрожью.
— Живой, — шепнула она тихо.
Тут я немного пришел в себя и заплакал:
— Дура противная! Из-за тебя все это!..
Я замахнулся на свою спасительницу, но она не заметила этого. Она смотрела через мое плечо куда-то вдаль.
— Бежим! Вот люди! Бежим! — закричала она и пустилась к ближайшему проулку между фабричными заборами.
Я оглянулся. От моста по тропинке вдоль берега, растянувшись неровной цепочкой, к нам бежали люди. Бежали мужчины, бежали женщины, бежали ребятишки… Впереди всех, уже метрах в пятидесяти от нас, переваливаясь с боку на бок, бежала толстая тетенька в черном пальто, с красной кошелкой в руке.
Я повернулся и пустился к проулку вслед за Аглаей. Всю дорогу мы молчали, и лишь в воротах дома Аглая проговорила:
— Смотри никому не болтай, слышишь? Скажи, что я нечаянно в воду упала: стала на льдину, поскользнулась и упала… Слышишь? Заболею, наверное, теперь.
Аглая не заболела. На следующий день она вышла во двор как ни в чем не бывало. Я молчал о своей поездке на льдине, молчала об этом и Аглая. — О славе она больше не вспоминала.
Только теперь, через много лет, она позволила мне рассказать эту историю.
Ищу «Троекурова»
Я очень рано полюбил Пушкина. «Капитанскую дочку» и «Дубровского» я прочитал еще до того, как мы начали проходить их в школе. Я не боялся получить за них двойку, и, наверное, поэтому они так и остались для меня очень увлекательными приключенческими повестями. Из-за «Дубровского» я попал в историю, о которой стоит рассказать.
Начало этой повести я одолел с трудом: весь вечер пришлось бегать к маме и спрашивать, что такое «генерал-аншеф», «отъезжее поле», «штаб-лекарь», «стремянной»… К тому времени, когда я усвоил почти все эти непонятные слова, старик Дубровский умер, разоренный своим другом богатым самодуром Троекуровым. Молодой сын Дубровского Владимир сделался благородным разбойником — грозой всех богатеев округи. Тут мне уже стало трудно оторваться от книги. Мама раз пять прикрикнула на меня, прежде чем заставила улечься в постель. Но и здесь я продолжал читать, накрывшись с головой одеялом и светя на страницы карманным фонариком. Мама разоблачила этот маневр, призвала на помощь папу, и он так рявкнул на меня: «А ну, прекращай дурить!» — что пришлось расстаться с книгой до утра.
На следующий день было воскресенье, и я смог вернуться к «Дубровскому» сразу после завтрака. Чем больше я читал, тем больше мне хотелось походить на этого романтического героя. Иногда я даже отрывался от книги, подходил к зеркалу и взирал на свое отражение, сдвинув брови и оттопырив нижнюю губу, чтобы придать себе вид мрачный и решительный.
Вот молодой разбойник явился в усадьбу Троекурова под видом скромного француза-учителя… Вот Троекуров решил сыграть с мнимым французом свою любимую шутку: Дубровского втолкнули в комнату, где на длинной цепи расхаживал голодный медведь. Я прочел: «Француз не смутился, не побежал и ждал нападения. Медведь приблизился. Дефорж вынул из кармана маленький пистолет, вложил его в ухо голодному зверю и выстрелил. Медведь повалился. Всё сбежалось, двери отворились, Кирила Петрович вошел, изумленный развязкою своей шутки».
Я опять оторвался от книги. Я вынул из ящика стола жестяной пистолет, зарядил его бумажным пистоном и, снова оттопырив губу, стал прохаживаться по комнате. Я высматривал, какой предмет из обстановки смог бы сойти за медведя. Пожалуй, лучше всего подходила для этой роли этажерка с книгами. Твердыми шагами я направился к ней, остановился и мысленно прикинул, где у моего «медведя» могло быть ухо, выстрелил в крайнюю книжку на верхней полке. Пистон попался сильный, бухнул громко. Мама вбежала в комнату:
— Алексей! Сколько раз тебя надо просить, чтобы ты не устраивал пальбу в квартире?! Надо же понимать, что у людей нервы есть!
А дальше в книге пошли эпизоды еще более восхитительные. Трусливый Антон Пафнутьевич, боясь разбойников, напросился спать в одной комнате с отважным «французом», а проснувшись под утро, увидел, что француз стоит над ним с пистолетом в руке:
«Молчать, или вы пропали. Я — Дубровский».
А вот еще лучше: «…Карета остановилась, толпа вооруженных людей окружила ее, и человек в полумаске, отворив дверцы со стороны, где сидела молодая княгиня, сказал ей: — Вы свободны, выходите».
И конечно, человек этот тоже был Дубровский.
Дочитав книгу, я прямо-таки забегал по комнате от возбуждения. В ту минуту я все бы отдал, только бы очутиться на месте Дубровского. И уж конечно, я не свалял бы такого дурака, как он: я не стал бы цацкаться с Троекуровым лишь потому, что он Машин отец. Я бы в первую очередь разделался с ним — затем с князем, а потом… а потом…
Тут я вспомнил, что я, увы, не Дубровский, и мне стало грустно. Однако в следующую секунду я подумал: хорошо, я не Дубровский, но разве я сам не могу совершить какой-нибудь благородный разбойничий подвиг? И у меня тут же созрел план: пойду на улицу, отыщу там какого-нибудь «Троекурова» примерно моего возраста и проучу его как следует.
После обеда я стал готовиться к своему опасному предприятию. Мне хотелось совершить свой подвиг инкогнито, ведь я представлял себе примерно такую картину: гнусного вида толстый мальчишка пристает к красавице девочке, может быть, отнимает у нее сумку с продуктами, может быть, срывает с нее берет… И тут появляется неизвестный в черной полумаске. Одним ударом он сокрушает негодяя, возвращает красавице похищенное и произносит всего три слова: «Вы свободны, идите». А потом все ребята во дворе только и говорят, что о незнакомце в маске, и никому даже в голову не приходит, что отважный незнакомец стоит тут же среди них, что это не кто иной, как с виду тихий и скромный Леша Тучков.
Я выпросил у папы черный конверт от фотобумаги, у мамы — кусок резинки для трусов и довольно быстро сделал полумаску. Затем встал вопрос о костюме. Мне бы хотелось завернуться в черный плащ, но его у меня, конечно, не было. Мои куртки, джемпер и штаны были знакомы всем ребятам квартала. Оставалось одно: школьная форма. Попробуй, узнай меня, если я буду в ней и в маске…
Мама ушла к соседям, а папа, я знал, не догадается спросить, зачем я надел школьную форму в воскресный день. Так оно и получилось.
Я вышел на улицу. В одном кармане у меня лежал пистолет, в другом коробочка с пистонами. Маску я аккуратно свернул и держал в руке, чтобы сразу надеть, когда понадобится.
Скоро я понял, как это трудно — найти подходящий случай для разбойничьего подвига, особенно для благородного. Дело было в середине мая, часов в пять вечера, да еще в воскресенье. Погода стояла совсем
