сюжет, послушный воле монтажера-невидимки, как в кино, сменялся другим: «Я очень увлекалась театром, но когда ребенок маленький, не очень-то пойдешь. Но все-таки я с ним очень рано начала ходить в театр. И эти походы никогда бесследно не проходили. Когда он возвращался, то дома перед большим зеркалом что- то изображал. На балет водила тоже... Когда домой приходили, то тоже пируэты какие-то делал... Мы устраивали разные спектакли. «Мужичок с ноготок», например. Володя надевал Семена Владимировича сапоги — они ему были до самой талии, — и он так чудно, прекрасно читал это: «Ну, мертвая!». А к спектаклю «Свадьба цветов» шили из бумаги костюмы. Помните: «Ты прекрасная гвоздика, ты душистый мой жасмин, тосковала ты без друга, и скучал лишь я один»?.. Спектакли проходили или в одной из комнат, или в коридоре...
А входная плата на спектакли у нас была: кто сидел — пять копеек платили, кто стоял — три копейки... На покупку бумаги, ленточки и всего прочего для следующих спектаклей...».
Такой вот нехитрый хозрасчет, как учили.
В безмятежных рассказах о предвоенных годах родители практически не упоминали друг друга. Что, конечно же, было их личным делом. Но по этим и некоторым иным деталям хроники семьи Высоцких так или иначе проступает взаимная разобщенность, холодок отчужденности, который, конечно, вовсе не грел маленького человека Володю Высоцкого. Теплоты не было. Мирное сосуществование родителей оборачивалось для него скрытым сиротством.
«НЕ ДОСТАЛОСЬ ИМ ДАЖЕ ПО ПУЛЕ...»
Представляя свою «Балладу о детстве», Владимир Семенович говорил: «Пришла пора писать мемуары. Но я никогда не буду, наверное, писать их в прозе, а будут маленькие зарисовки из моего детства... Военные годы... У меня остались только в детском мозгу..»
«Детские впечатления очень сильные, — в редкие минуты откровений признавался Высоцкий. — Я помню с двух лет — невероятно просто! — все события. Я помню, например, как., я провожал отца на фронт. Досконально... до одной секунды. Как меня привели в поезд, как я сел, сказал: «Вот тут мы поедем». Они говорят: «Ну, пойдем на перрон, там погуляем...». И вдруг я смотрю — и он уже машет платком мне... А обратно меня нес муж Гиси Моисеевны, дядя Яша, на руках, потому что я был в совершенной растерянности и молчал, что меня так обманули: я уже с отцом ехал... и вдруг они меня не взяли...»
Он то ли оговорился, то ли память подвела. Это было весной 41-го, в марте с Киевского вокзала в дальние края отбывал к месту будущей службы младший командир Красной Армии Семен Высоцкий. Впрочем, очень скоро его гарнизон, расположенный в черниговском городке Идрице, оказался в прифронтовой полосе...
Необстрелянный комбат связи Семен Высоцкий вспоминал: «Первый ряд повозок с самыми необходимыми вещами, беженцы, беженцы, беженцы. Вдруг послышался гул самолетов, и начали падать бомбы...» И покатилось тяжкое отступление раздавленных неожиданным горем, оглушенных разрывами снарядов, беспрерывным воем бомбардировщиков растерянных солдатиков, не понимающих, куда они идут и будет ли конец этому пути... Но они шли и шли нестройными колоннами по пыльным, выжженным солнцем дорогам и проселкам, обходя свежие воронки, блуждали по рощам и перелескам, передвигаясь чаще в сумерках или в предрассветном тумане по сизой траве. Горький запах гари ветром уносило на восток, и он неотступно преследовал отходивших бойцов. Казалось, что отравленный, перемешанный с золою воздух оседает и в легких, и в душах. Они отступали до самой Москвы...
С первых же дней после начала войны через столицу хлынул поток эвакуированных. Из Литвы с горем пополам добралась до Москвы с двумя малыми детьми на руках жена маминого брата. Они были кое- как одеты, голодны, все в ссадинах и царапинах, всклокоченные, измученные, с застывшими, испуганными глазами. Чудом спасшиеся беженцы еще не знали, что их отца и мужа, оставшегося на границе, уже нет в живых.
В комнату Высоцких в тот день набились чуть ли не все жильцы, заглядывали соседи по площадке. С горестной обреченностью смотрели они на первых эвакуированных, предугадывая собственную скорую долю. Кинулись помогать, чем могли. Кто теплые вещи принес, кто продукты, кто игрушку для детей. Накормили, напоили чаем с прошлогодним клубничным вареньем. Жестко стиснутые испугом лица постепенно чуточку смягчились. На следующий день всей гурьбой проводили беженцев на поезд, малой скоростью отправлявшийся дальше на восток, в Челябинск.
Хрипели репродукторы, изрыгая каждодневные сводки от Совинформбюро, от которых цепенели московские улицы, немели очереди, умолкали матерщинники и сварливые хозяйки в кухнях и во дворах. Горькими были прощальные вечеринки перед отправкой на фронт, и торопливые объятия перед дверью, и томное танго «В парке Чаир распускаются розы...» («эх ты, малахольный, на войну идешь, а танцевать так и не научился!»), и последние тосты («ну, давай, батя, по последней»), и колкие бритые головы новобранцев, и самый-самый последний, прощальный, даже запредельный уже, взгляд оттуда, вполоборота через правое плечо, и запоздалое осознание того, что все уже закончилось, не успев начаться, под рев команды «Становись!»...
С июля становятся регулярными авианалеты на Москву самолетов с черными крестами на крыльях.
Нина Максимовна после 22 июня 1941 года работала в бюро транскрипции при Главном управлении геодезии и картографии МВД и занималась странным, но очень нужным делом: переводила названия городов и сел с немецких карт русскими буквами, чтобы потом их было легче нанести на наши штабные карты. Работали иногда круглыми сутками, не уходя с картографической фабрики. Куда было девать Вовку? — вот проблема. Приходилось брать с собой. Порой даже укладывать спать на сдвинутых стульях.
Володя, всегда такой шумный, активный, общительный, тут притихал, тоскливо поглядывая на спины людей, которые за столами под яркими лампами в полной тишине колдовали над какими- то большими листами бумаги. Иногда не выдерживал, срывался, куда-то убегал, и мама, глазами извинившись перед особистами за своего неслуха, бежала следом по длинным коридорам, искала сына в каких-то мастерских, подсобках, и чаще всего находила бегающим по фабричному двору или беседующим с вохровцем у проходной...
— Граждане! Воздушная тревога!
Во время ночных налетов Нина Максимовна, подхватив сына на руки, перебегала на противоположную сторону улицы, где было ближайшее бомбоубежище. Жара и духота в подвале давили, обволакивали противной влажной пеленой. Под низким потолком тусклым маячком мигала желтая лампочка, охваченная самодельной металлической сеткой. Томительные часы ожидания. Затекали ноги, слезились глаза. Но Володя не хныкал, не ныл. Нередко тревога затягивалась, дети засыпали. Когда звучала долгожданная команда: «Отбой», мама тормошила сына, и он спросонья лепетал: «Отбой — пора домой».
Домой возвращались побыстрее, чуть ли не бегом, чтобы хотя б с полчасика успеть вздремнуть перед сменой. Но куда там! Жильцы четвертой квартиры толпились в коридоре, обменивались впечатлениями о минувшей ночи. Володя крутился под ногами взрослых и время от времени вещал, подражая радиодиктору: «Граждане, воздушная тревога!»
— Вовка, стервец, накликаешь! Ну что за голосина у ребенка!
И ведь бывало, как назло, действительно взвывала сирена, и вновь все стремглав, схватив кто узелок с вещами и продуктами, кто котелок с водой, кто вязанье, кто первую попавшуюся книжку, спешили в душный подвал.
