нежелательны.
Эти подлинные пионеры были по большей части молодыми и неизвестными людьми, и от романистов и драматургов, достигших какой-либо популярности, они не получали поддержки и ободрения. Мы выработали собственные приемы и приспособились к прежним ограничениям. Наша карьера была обеспечена. Прибыльно торгуя «правом на экранизацию» уже написанных нами вещей, мы тем охотнее закрывали глаза на то, что мы немало еще могли бы сделать для кино. От нас хотели слишком многого, думая, что мы будем приветствовать появление новых путей, расширяющих возможности искусства и обогащающих его. Некоторые из нас говорили: «Это дело не для нас, какими бы его возможности ни были… если только вообще эти возможности есть…»; другие считали, что это — всего лишь жалкое ремесло, тогда как мы служим подлинному искусству. Мы были слишком предубеждены во всех отношениях, чтобы думать по-иному. В рамках литературы мы научились справляться со значительными трудностями в выражении идей и эмоций; было страшно даже подумать о том, что придется учиться заново. Мы знали, как передать многое из того, что хотели сказать, посредством печатного слова или театральной сцены и актерских реплик, как сдобрить все это «стишками» или предисловием, и нас лишь с большим трудом можно было убедить, что кино обладает большей глубиной воздействия, силой и красотой, более тонкими и действенными выразительными средствами, чем старые, надежные средства, имевшиеся в нашем распоряжении.
И все же иные из нас, раздумывая бессонными ночами, нашли в себе силы забыть грубо сделанные, пустые коммерческие фильмы, которые мы видели, и хоть отчасти представить себе, какое великолепное и могучее искусство окажется в руках наших счастливых преемников. Во-первых, это — эффектное зрелище. Не остается никаких ограничений, неизбежных на подмостках, на театральной сцене или арене цирка. Во весь экран можно показать трепещущую былинку, или горную цепь с высоты птичьего полета, или панораму большого города. В один миг мы можем переходить от бесконечно большого к бесконечно малому. Тысячами способов можно дать документальную, реалистическую или условную картину; она может приближаться к «абсолютным» формам и уходить от них. Появилась возможность отделить цвет от формы. Цвет в кино уже не таков, как в реальной жизни, где он сбивает с толку и создает бессмысленные сложности для зрения. Отдельные детали черно-белого изображения можно дать в цвете, чтобы подчеркнуть их, смягчить или окрасить все в радостный тон.
Цвет может быть использован для того, чтобы выделить мелкие подробности, обратить на них внимание. Он может создавать иронию или гротеск на экране в связи и без всякой связи с изображаемым. Звук тоже приобретает самостоятельность, и автор использует его по своему усмотрению. Пока звук не имеет прямого отношения к действию, он может звучать приглушенно или вводиться в качестве гармоничного, но не навязчивого аккомпанемента. Потом он может постепенно завладевать вниманием. Эффективная синхронизация звука с изображением несложна и может быть осуществлена на практике в ближайшее время. Тогда кино и музыка сольются воедино.
Зрелище будет сопровождаться музыкой, затихающей или оглушительно громкой, в зависимости от того, какое требуется воздействие. Непрерывная утомительная театральная болтовня перестанет быть необходимой, исчезнет бесконечный раздражающий вопрос: «А что он сказал?» Если уж люди выведены на сцену, они должны разговаривать, трещать без умолку до тех пор, пока не появится возможность убрать, их. Выводить людей на театральную сцену и убирать их оттуда — технически необычайно трудно. Как это, должно быть, угнетает драматургов! В фильме же голос может звучать где и когда угодно, на глазах у зрителя или за кадром.
В этом смысле кино можно сравнить с величайшими музыкальными произведениями; у нас есть возможности создавать зрелище, равное по силе воздействия любой музыке, какая была или будет написана, используя поистине совершеннейшую музыку в качестве одного из компонентов. За первыми поверхностными успехами сегодняшнего кино открывается возможность создания музыкально- драматического искусства, более великого, более прекрасного и содержательного, чем любой вид искусства, созданный человечеством до сих пор.
Может быть, потребуется опыт многих поколений, чтобы использовать эту великую возможность, но она уже существует и требует творческих усилий. Немногие из ныне живущих увидят шедевры нового искусства, но искушение сделать попытку заглянуть хоть немного дальше в будущее, чем осмеливается нынешний кинематограф, может увлечь даже немолодого писателя. Эта книга и является такой попыткой. Попыткой весьма робкой и поверхностной. Много лет назад автор этих строк поднялся на аэроплане над Медуэем и предсказал перелет Линдберга[3]. И теперь перед нами снова нечто подобное. Встает вопрос: а можем ли мы в фильме оторваться от почвы реалистического повествования? Автор решил обсудить воображаемый фильм с читателем; это фильм на тему, имеющую мировое значение. Вот проблема, с которой мы здесь сталкиваемся: могут ли изображение, сюжет и музыка, соединенные вместе, послужить материалом для создания фильма об избавлении человечества от войны, для создания прекрасного, живого и трогательного произведения искусства, которое было бы понятно и интересно широкому зрителю?
Автор надеется, что даже неудача окажется интересной и будет способствовать пробуждению мысли. А в случае удачи этот фильм станет конкретным шагом вперед от чистого зрелища и чистого сюжета к содержательному и эстетическому развлечению.
2. Главная задача трактовки ТЕМЫ
Если и есть среди существующих художественных произведений такое, которое подходило бы для кинопостановки в соответствии с новыми взглядами, то это, безусловно, «Вершители судеб» Томаса Харди. Какой-нибудь крупной кинематографической корпорации, возможно, повезло, что я не являюсь ее директором, а то бы я, конечно, тотчас принялся за постановку этой превосходной вещи, совершенно непригодной Для театра, но так легко осуществимой для всякого кинопродюсера, располагающего необходимыми денежными средствами. В качестве примера приведу два отрывка:
«Сначала, казалось бы, ничто (даже сама река) не движется в поле зрения. Но вскоре видишь, что на фоне пейзажа все же медленно перемещаются какие-то странные полосы, они извиваются, как ленты. С такого расстояния можно увидеть на земле только огромную армию. Эти движущиеся ленты — войска».
И еще:
«Облака внизу рассеиваются, и открывается Европа, подобная распростертой в изнеможении человеческой фигуре».
Но увы! У меня нет власти ни над одной киностудией, и роль моя до сих пор сводилась к тому, что я отказывался писать сцены (или, как их называют, «либретто») для фильмов. И только несколько лет тому назад, когда некий мистер Годел явился ко мне с очень заманчивым предложением, я поддался искушению.
Он придумал название, которое считал привлекательным для публики, — «Мир на земле», и, несколько преждевременно приняв желаемое за действительное, разрекламировал его как готовый фильм. Это название я уже использовал для какой-то из своих газетных статей во время войны, но об этом я вспомнил уже гораздо позже. Реклама мистера Годела имела такой успех, что он, решив заполнить пустоту, крывшуюся под выдуманным им названием, обратился ко мне с предложением написать либретто и снабдить его таким образом необходимым материалом. После нескольких бесед мистер Годел мне понравился, и я сел набрасывать либретто. Оно очень отличалось от предлагаемого читателю сценария. Прочтя различные руководства, претендующие на полное освещение искусства писать сценарии для фильмов, и внимательно изучив нынешнюю «продукцию» кинематографа, я едва не получил от этого хроническое несварение желудка и написал либретто, которое, по-видимому, удовлетворило мистера Годела больше, чем в глубине души меня самого. Ибо с самого начала я не доверял этим руководствам. То либретто — лишь зародыш публикуемого здесь сценария. По мнению знатоков, в первоначальном виде фильм был осуществим, но я ни в коем случае не уверен, что их мнение будет столь же снисходительным теперь, когда я расширил и переработал материал. Но у меня было больше двух лет на то, чтобы переосмыслить
