Окунь, Река и Шийла Мант

У. Д. Уэстрелл ОКУНЬ, РЕКА И ШИЙЛА МАНТ

Перевел Григорий Анашкин

В моей жизни было лето, когда единственным существом, притягивавшим меня больше широкоротого окуня, была Шийла Мант. Мне было четырнадцать лет. Семья Мант снимала коттедж рядом с нами на берегу реки. С их вечеринками, веселыми играми в бейсбол, постоянными приездами и отъездами, они казались мне обитателями какого?то сверкающего мира. «Много шумят,» — сразу же определяла моя мать, но я бы отдал все, чтобы меня пригласили на одну из этих вечеринок, и когда мои родители ложились спать, я прокрадывался через рощу к изгороди и зачарованно глядел, как кружатся в блеске свечей белые платья и яркие узорчатые юбки.

Шийла была средней дочерью в семье, ей было семнадцать, и о том, чтоб подступиться к ней нечего было и думать. Она проводила дни, загорая на плоту, который в их бухточке поставил на якорь мой дядя Сиберт. К концу июля я изучил все ее привычки. Если она лежала плашмя на трамплине, лениво свесив в воду руку, — она о чем?то думала, и ее нельзя было тревожить. Если она возлежала на боку, подперев рукой голову, то замечала все вокруг, обратив на окружающих царственно–суровый взгляд. Если же сидела, обхватив руками длинные загорелые ноги, к ней можно было кое?как подойти, да и то не особенно?то, и поклонники осмеливались докучать ей только в те торжественные моменты, когда она потягивалась, изгибаясь, перед тем как войти в воду.

А поклонников было много. Команда дартмутских гребцов–восьмерочников обычно проплывала мимо их дома вверх по реке, и мне кажется, что все восемь гребцов были в нее влюблены: рулевой орал на них в мегафон, но тщетно — команда всегда сбивалась с темпа, когда лодка скользила мимо плота Шийлы. Я подозреваю, что этим опытным двадцатилетним парням она казалась воплощением невинности и юности, ну а мне — неописуемо утонченной, воплощением самой изысканности. Я был в школьной команде пловцов и, чтобы привлечь ее внимание, без конца плавал туда и обратно — от нашего причала к вермонскому берегу, — в надежде, что она заметит великолепие моего мерного удара ногой и мощь моего кроля. Закончив плавать, я выставлял себя напоказ на наших мостках, временами как бы случайно взглядывал на нее, чего она никогда не замечала, а в тот сказочный день, когда она заметила меня, я мигом вскочил на трамплин и исполнил мой лучший прыжок — полтора оборота согнув колени — и все нырял и нырял, а она уже ушла, солнце зашло, а я в моем страстном порыве, будто безумный, не мог остановиться.

К концу августа я набрался смелости и пригласил ее на свидание. Как я мучился — рискнуть или не рисковать, как я отчаивался, не в силах решить, что ей сказать, сколько раз, шагая к ее дому, я позорно отступал — все этого притупились в моей памяти, и единственное, что помнится ясно: как я вышел из рощи, когда они играли в бейсбол на лужайке, вышел робкий и пугливый, как единорог…

Шийла занимала среднюю позицию между первой и второй базой, выйдя довольно далеко за пределы площадки. Она вроде бы не удивилась, увидев меня — собственно говоря, она, кажется, вообще меня не заметила.

— Если твое место на второй базе, то надо до бы поближе подойти, — сказал я.

Она обернулась, я в упор принял на себя удар ее длинных рыжих волос и замечательно расположенных веснушек.

— Я играю за полем, — ответила она, — не люблю отвечать за базу.

— Да, тогда понятно, — поддакнул я, хотя понять этого не мог. — Завтра в Диксфорде в девять вечера играет оркестр, хочешь, пойдем?

Один из братьев запустил мяч над головой игравшего на левом краю. Она стояла и следила, как мяч улетал куда?то к реке.

— А у тебя есть машина? — спросила она, не глядя на меня. Я пошел с главного козыря:

— Мы пойдем на каноэ.

Весь следующий день я наводил на него лоск. На нашей лужайке я перевернул каноэ вверх дном и надраивал каждый миллиметр стальной мочалкой с мылом, смывая струёй из шланга грязь, затем натирал замшей, пока каноэ не засияло, насколько алюминий может сиять вообще. Около пяти я спустил лодку на воду, расположив подушки поближе к носу, чтобы Шийле можно было откинуться на них, если она впадет в одно из своих задумчивых состояний. Посередине я пристроил отцовский транзистор, чтобы у нас была музыка на обратном пути… Машинально, не думая, я установил катушку «Митчел» на спиннинге «Плюгер» и приладил его на корме.

Я сказал, что сделал это машинально, потому что тем летом я никогда не расставался с удочкой. Когда я не переплывал реку взад–вперед, чтобы произвести впечатление на Шийлу, то тренировался забрасывать леску, а когда не забрасывал, то привязывал ее к ошейнику Тоски, нашего спаниеля, чтобы испытать силу торможения катушки, ну а когда не занимался всеми этими делами, я ловил на реке окуней.

Я слишком нервничал, чтобы усидеть дома, — задолго до назначенного часа забрался в каноэ и начал грести, описывая огромный круг с тем расчетом, чтобы причалить к мосткам у дома Шийлы около восьми. Так же машинально, как я захватил с собой спиннинг, я оснастил его большой блесной, свесил ее в воду, стравил немного лески, и тут же про все это забыл.

Уже стемнело, когда я плавно подошел к причалу Мантов. На реке, даже днем было тихо: большинство дачников облюбовало Санапи или какое?нибудь еще из ближайших озер, и вечерами тут было абсолютно пустынно — узкий водный коридор, где между берегами текла скрытая, как в тоннеле, жизнь. Со своими собственными звездами. Нигде они не были так ярки, как здесь. Казалось, они выбрали реку в проводники своего медленного движения на пути к утру, и за время летних рыбалок я выучил все их названия.

Я причалил минут за десять до того, как появилась Шийла. Сперва я услышал, как стукнула дверь, затянутая сеткой от комаров, а затем увидел Шийлу в светлом проеме, медленно спускающуюся по дорожке. Как ни была она прекрасна на плоту, сейчас она была еще великолепнее: белое платье идеально шло к ее волосам, а к фигуре оно шло даже лучше, чем купальник.

Беспокойство вселяло только ее лицо. Прелестная округлость которого выражала сильное сомнение.

— Слушай, — сказала она, — я могу взять папину машину.

— Так быстрее, — соврал я. — Там со стоянкой морока. Так надежней. Я не переверну лодку, ничего не случится.

Она неохотно перебралась на нос. Я был рад, что она не села лицом ко мне. Когда она обращала не меня свой взор, так и подмывало броситься в воду от отчаяния и радости.

Я оттолкнулся от мостков и стал грести вверх по реке. На носу лежало еще одно весло, но Шийла и не пошевелилась, чтобы взять его. Она сняла туфли и свесила ноги с борта.

Прошло десять минут.

— А что за оркестр? — спросила она.

— Что?то вроде народной музыки. Тебе понравится.

— Эрик Касвелл собирался туда. Он четвертый номер на восьмерке.

— Да, кроме шуток? — я не имел понятия, о ком она говорит.

— А что это за звук? — спросила она, указывая в сторону берега.

— Окунь. Вот тот плеск?

— Вон там.

— Ну да, окунь. Ночами они приходят на отмели, гоняются за лягушками, ночными бабочками и всякой всячиной. Здоровенные большеротики. Micropterus salmoides, — добавил я, щегольнув термином.

— Ловить рыбу, по–моему, глупо, — сказала она, поморщившись. — Тоска и вообще просто тупо.

Годы спустя я потратил немало времени пытаясь понять, почему Шийла Мант была так сильно против рыбной ловли. Может быть ее отец был рыболовом, и ее нелюбовь к его увлечению была не чем иным, как нормальным дочерним бунтом? А может, она сама пробовала удить, и у нее осталось отвращение к червям? Неважно. Важно то, что в тот хрупкий миг я был готов на все, только бы не выглядеть идиотом в строгих и