памятники.
— Нашли время! Ох!
— А что «ох»? Возьмите французскую революцию. Мы видим блестящий расцвет искусства, и как раз в разгар…
— Постой, постой! Ты, милый, французскую революцию оставь в покое. У нас все по-другому идет. Я считаю, товарищи, так: ничего, кроме фронта, нас не должно занимать. Что предпримет Врангель в ближайшее время — вот, милые мои, наиглавнейшее из главного! Ежели рванет на нас из Крыма, быть серьезной заварухе. И все разыграется именно здесь, на земле Таврии.
Вы спросите: кто же именно вел этот спор, что за люди, ну хотя бы как они выглядели? Увы, подробностей мы не знаем. Достоверно известно лишь одно: такой спор был. И велся он в простой деревенской хатке с раскрытыми настежь оконцами, и было то под вечер, когда помещавшиеся в этой хатке оперативники в час короткой передышки пили вприкуску кипяток из тяжелых оловянных кружек. Пили с наслаждением, снова и снова тянулись к самовару.
Ведь все то, о чем здесь рассказывается, стало известно много позднее, а время, к сожалению, стирает подробности. Кто из оперативников этих был молод, а кто в годах, кто черен, кто рыж, кто рус, как говорил, смеялся, во что был одет, — кто теперь знает? Да и вышли ли они живыми из гражданской войны?
Одного из участников спора мы, однако, должны отметить. Это важно по некоторой причине, и скоро она станет более или менее ясна.
Вы, наверно, обратили внимание: в ходе спора, если только его можно считать спором (просто велся он в повышенном тоне, горячо), кто-то ссылался на пример французской революции. В годы гражданской войны, надо сказать, упоминания об этом известном событии были обычными. Много тогда выходило и книжек о французской революции XVIII века, о ее героях и мучениках. Упоминали о ней часто на митингах, и даже тот, кто не изучал историю, а может, и вовсе грамоты никакой не знал, все равно что-то да слышал про Марата, Робеспьера или Дантона — кто они были и чем в свое время прогремели.
Так вот, один из участников разговора в штабной хатке, который мы привели, любил особенно часто ссылаться на примеры из французской революции и, видимо, хорошо изучил ее. Но это был не оперативник, а политотделец, просто случайно тоже оказавшийся здесь, еще молодой, худющий, с виду невзрачный, но «головастый», как его называли в штабе. Знали, что он недоучившийся студент, что он рано осиротел и сам, по его собственному выражению, «выбил себя в люди». Соседи по дому, где он жил, иначе не называли его, как «Бобка дурак», из чего мы можем заключить, что звали его Борисом и что его соседи по дому были порядочными обывателями. Потянулся парень из нищеты к наукам, а над ним посмеивались. И теперь, когда он по какому-то случаю вдруг вспоминал это, то беззлобно говорил:
«Ну, да мало ли что бывает с людьми. Еще великий мыслитель древности Лукреций говорил: «Дети боятся темноты, а мы нередко боимся света».
Человек этот числился лектором при политотделе и знал массу афоризмов и изречений знаменитых мыслителей и без труда извлекал их при случае из своей лохматой головы, прикрытой сверху красноармейским шлемом. Лет ему было под тридцать, а он уже сутулился, и, казалось, это не от слабого здоровья и тяжких лишений детства и юности, а оттого, что ему просто трудно держать на плечах ту массу знаний, которою так набит его лобастый череп.
Добавим, что как раз сегодня утром он прочел штабникам лекцию о знаменитых просветителях XVIII века — Дидро, Руссо, Гольбахе, Гельвеции, Монтескье. Передовые для того времени идеи этих людей, сказал лохматый в своей лекции (и Катя ее слышала), имели большое значение для духовной подготовки французской революции.
И снова он, лохматый, припомнил в связи с чем-то Лукреция и привел его изречение насчет света.
— Молодец! — сказал кто-то во время лекции. — Силен наш Борис!
Катя и это услышала, и у нее почему-то покраснело лицо и забилось сердце. Порадовалась за лектора, что ли? Действительно, лекцию он прочел блестяще.
Откуда же, спросят иные, взялись все эти подробности? Почему у автора ничего не нашлось сказать о других, а об этом даже такая подробность приведена, как то нелестное прозвище, каким его прежде называли?
Но с тем же основанием можно спросить: почему одни личности попадают в луч прожектора истории, а другие — нет. Кто знает, как это происходит? Впрочем, свои закономерности тут есть, и стоит о них подумать. Вот Катя, например…
О, кстати! Ни минуты не откладывая, скажем, что в тот предзакатный час, когда в штабной хатке велся разговор об общей обстановке в стране, о мирных планах строительства электростанций и об угрозе из Крыма, — в тот самый час Катя наша стояла тихонько у раскрытого окна хаты и все слышала. Греха в этом нет, я думаю, потому что ни о чем секретном, как видим, в хате не говорилось.
Из окошка тянуло самоварным дымком, обычно он горек, а Кате было сладко его вдыхать. Он напоминал о мирных временах так сильно, что щемило душу и рождалась грусть.
«Ах, как прав он, Борис, как хорошо сказал! — думала Катя и повторяла про себя его слова, то есть не его, а Лукреция: — «Дети боятся темноты, а мы нередко боимся света».
Нельзя бояться света, говорила себе девушка. И понимала это так: если тебя увлекает что-то доброе, настоящее, истинное, то открыто иди этому навстречу, не бойся хулы жалких обывателей и не обращай внимания ни на их злословие, ни на те презрительные клички, которыми могут тебя наградить.
Катя знала: лохматого политотдельца (в ее глазах он вовсе не был лохматым, а только чуточку смешным) называли «Бобкой дураком» за то лишь, что в студенческие годы он целые дни корпел в углу двора над книгами. Обитатели того двора — сапожники, лудильщики, грузчики, портные — жили в беспросветной темноте и пьянстве, бог с ними. «Авось революция их кое-чему научила» — так думала и Катя, когда обращалась мыслями к прошлому лохматого (нет, все-таки он был здорово лохмат и нисколько не следил за собой).
Как видим, в своей незлобивости героиня наша вполне сходилась с ним, и вообще многое в нем ей нравилось.
Итак, стоит Катя у окна и слушает, а в хате продолжается разговор и пахнет, сказали мы, самоварным дымом, который сам по себе обладает удивительным свойством: больше, чем что-либо, он напоминает военным людям о мире, домашнем уюте, родном очаге. И вот, когда речь зашла о Врангеле, о его коварных намерениях, один из штабников сказал, что, конечно, всякая война полна неожиданностей, это общеизвестно. По всем данным, Врангель не дремлет в Крыму. Он усиленно сколачивает сейчас новую армию из остатков разбитых деникинских войск, и ему помогает вся Западная Европа.
Сыпались слова: «стратегически», «тактически», «операционные линии» и тому подобные выражения, принятые среди штабистов. А смысл за ними крылся очень серьезный, и Катя это понимала — привыкла к таким словам.
Не называя Врангеля, говорили: «он».
— У него флот есть, у нас почти нет. За спиной у него Черное море, дающее ему свободу маневра и десантных ударов в наш тыл, а у нас — ох-о-хо! — разруха позади, голод да бездорожье, и поэтому огромные пространства не спасают, а впереди — в окопах — раздетые, разутые войска!
Вот тут Катя позволила себе то, чего обычно старалась не делать: как ни боролась она с собой, не удержалась и крикнула через окошко:
— Вот и надо помочь питерцам! Они да москвичи нас снабжают, а сами безо всего. Как же их не поддержать?
Оперативники глянули, кто это там стоит у окна и вмешивается в их разговор? И, узнав, кто это, и услышав ее голосок, отнеслись к вмешательству девушки по-своему, то есть с обычным дружелюбием и расположением к ней. Все знали, что она прежде была полковой телефонисткой и перенесла два ранения, — это в ее-то юные годы!
И потому, едва услышав ее слова о питерцах и москвичах, которым надо помочь, — а имела Катя в виду, как сразу стало понятно, голодающих детишек, особенно Питера, — как все заулыбались.
А-а! То Катя, Катенька, добрая душа, известная своей готовностью всем помогать и за всех
