Боб — в 1913-м
Мэрион — в 1918-м
Пег — в 1920-м
Мы были счастливой семьей.
Мы — счастливая семья.
Мама и Папа были великолепными родителями. Они воспитывали нас, не ограничивая нашу свободу. Не регламентируя ее строгими правилами поведения. Просто какие-то вещи было позволительно делать, а какие-то — нет, потому что они могли бы кому-то навредить.
Мы были близки и все по-прежнему так же близки.
Мы были большой семьей.
Сначала родились Том и я, потом Дик и Боб, наконец — Мэрион и Пег. Видите, я была намного старше моих сестер. Для них я была, в сущности, еще одним взрослым. Они были соответственно на одиннадцать и на тринадцать лет моложе меня — для меня почти дети.
Боб и Дик были ближе мне по возрасту — но они были мальчики. Когда я поступила в колледж, в семнадцать лет, одному было одиннадцать, другому — тринадцать. Так что детьми мы фактически не жили как равные — сначала мои родители, я, Том и уж потом — дети.
Младшенькие навещали меня в Нью-Йорке. У меня было такое чувство, будто это мои собственные дети. Я одевала их и водила в театр, в кино и музеи и на всякие развлечения. Мама учила их уму-разуму, когда в начале 30-х семья испытывала недостаток в деньгах. Она была чудесной наставницей, и девочки восхищались ею. Я играла роль богатой тетушки, и нам было очень весело вместе. Эти их приезды и развлечения… Я уверена, что именно поэтому у меня не было своих собственных детей.
Родители, которых знала я, конечно, не были родителями, которых знали Мэрион и Пег; в сущности, Дик и Боб тоже не были равными мне. Они были детишками. Как я уже сказала, я пережила своеобразный опыт материнства, не отягощенного обязательствами.
Когда они выросли и обзавелись своими семьями, наша близость осталась. Я была счастлива. Когда мои родители умерли, со мной по-прежнему оставались девочки-двойняшки Пег и трое детей Мэрион и — чуть в меньшей степени — мои братья Боб и Дик и их дети. Мы были и остаемся сплоченной семьей. Их проблемы — мои проблемы, и наоборот. Мы — как бы «стая», кучно летящая по жизни. Разве это не замечательно? Я чувствую себя такой счастливой. Я ощущаю и всегда ощущала заботу близких.
Мэрион умерла совсем внезапно, когда ей было почти семьдесят. Это был удар для всех нас. Нам казалось, что все мы будем жить и жить. Я настояла, чтобы ее муж, Элсуорт Грант, поскорей женился. Он и Мэрион знали друг друга с детства и поженились, когда им было по двадцать. Он фактически никогда не был один. Его второй женой стала Виргиния Татл. Так что за него я спокойна.
Я не могу рассказать ничего в деталях о своих сестрах и братьях. Я не мыслю себя без них и совершенно уверена, что не могла бы жить без них. Они — часть меня, моя защита. По Папе и Маме и по Мэрион я скучаю каждый день и каждую ночь моей жизни.
Хартфорд
Итак, я родилась восемьдесят с лишком лет назад, 12 мая 1907 года. В городе Хартфорд, штат Коннектикут, в доме номер 22 по Гудзон-стрит, напротив хартфордской больницы. Улицы этой теперь не существует. На ее месте вырос больничный комплекс. У Папы закончился испытательный срок сверхштатного врача, и он мог уже не жить в самой больнице.
Хартфорд — столица штата Коннектикут. Очаровательный город, изобилующий парками, холмами и даже вязами, с очаровательными старыми домами, зимой с отличными возможностями покататься на коньках и лыжах, с жарким летом.
Вскоре после моего рождения наша семья переехала на Готорн-стрит. В новом доме был камин с начертанным сверху девизом: «Внимайте песне жизни!» — какие-то затейливые письмена. Это был красивый дом эпохи раннего викторианства, с тремя выступавшими островерхими фронтонами, самый большой — посередине. Красный кирпич, украшенный черными кружевными разводами. Дома тоже теперь уже нет. С востока участок граничил с «Эрроу электрик фэктори». С запада — с усадьбой по Форест-стрит, где прямо на углу семья Беннет построила дом. У них имелся теннисный корт с цементным покрытием, мы с ними крепко сдружились. У нас был и свой корт — старенький, земляной, на южном конце усадьбы, которая представляла собой длинный и довольно широкий участок земли с ручьем, протекавшим вдоль заводской ограды у нижней границы небольшой рощицы, в которой в основном росли сосны. Со стороны фасада перед домом была подъездная аллея, которая с двух сторон замыкалась у парадной двери, образуя круг. Дом стоял в глубине, примерно метрах в двадцати трех от самой улицы. Зимой, когда выпадало много снега, мы делали из него на кругу высокий вал, напоминавший крепостную стену какого-нибудь феодального города. И проводили жестокие баталии.
Лужайка была с густой травой и откосом спускалась к железнодорожному полотну, к которому примыкала территория парка Брауни. Ныне все это поглотила автострада. В парке Брауни был красивейший пруд. Там водилась уйма крыс. Видимо, крысы умеют плавать. У нас на пруду имелся плот. С запада участок окаймляла живая изгородь из кустов алых роз. С востока тянулся узкий и глубокий овраг, обильно поросший деревьями, заслонявшими собой заводские корпуса, — прямо настоящий лес, в котором росло бесчисленное множество желтых нарциссов, ландышей. Какое очаровательное место! Итак, железнодорожное полотно — парк Брауни — кедровая ограда — старенький теннисный корт — еще один кусочек леса — лужайка — дом.
На восток от круга росла группа больших деревьев. Несколько деревьев спилили, а пеньки оборудовали в столы и стулья. Весной мы частенько устраивали там чаепитие. Было замечательно. Весело.
К нам приходили гости, друзья из ближайшей округи. Чаепитие было любимым занятием во время наших встреч.
В западной части усадьбы росло тсуговое дерево. Я любила на него взбираться. Соседи обычно оповещали мать.
— Кит! Кэти взобралась на верхушку тсуги!
— Да, я знаю. Не пугайте ее. Она не понимает, что это опасно.
Было и другое дерево — вяз, он играл заметную роль в нашей жизни. Стоял он метрах в двадцати от улицы, прямо на запад от подъездной аллеи. Он был очень высокий и почти лишен ветвей. Метрах в двадцати от земли находилась мощная ветвь, почти параллельно земле. На этой ветке Папа подвесил качели. Мы любили карабкаться вверх по этой своеобразной сучковатой деревянной лестнице, чтобы потом раскачиваться на веревке, которая была привязана к вязу и тянулась вниз до самого конца нашей длинной усадьбы. Согнувшись пополам, мы спускались, животом вниз, по веревке, которая начиналась высоко вверху и доходила до уровня земли. Здорово! Полет над аллеей, к нашей задней двери, над лужайкой и до конца.
Соседей и гостей это обычно приводило в ужас. Папа был очень хорошим спортсменом. Он хотел, чтобы мы тоже стали такими — коль скоро мы живем. Мама, не будучи человеком спортивного типа, часто сильно переживала, глядя, как ее дочь раскачивается на этой трапеции над аллеей, высоко взлетая в воздух вверх ногами. Но молчала. Она считала, что это — смешное зрелище.
По воскресеньям и в праздничные дни мы ходили на прогулки в лес. Мы, дети, забирались в кроны. Раскачивали деревья, карабкались как можно выше, потом, крепко держась руками за ветки и вращая в воздухе ногами, пригибали верхушку дерева к земле. Легче всего это удавалось проделать с березой. Она легко гнется. Восхитительно!
Было очень весело. Благодаря Папе мы всегда были в центре какого-нибудь действа. А благодаря Маме мы всегда могли получить булочки, имбирную воду, сарсапарилью или березовый сок. Но самым замечательным ее подарком было то, что она позволяла нам шуметь и беситься! Никаких придирок. Можно ли сделать это? Да, можно! Но предварительно непременно поставить меня в известность.
У Папы, как я уже упомянула, был старенький автомобиль марки «максвелл», номерной знак 3405. С
