Выгонищи го-о-рят! Сильный такой ветер, что человека с ног валит. Они зашли от Бобрович, с того конца, от моста. Уже ветер — и ка-атит! Через десять хат кидало огонь.
Я плачу.
— Уже мои дети руки мне опростали. Где мои дети?.. Уже побежала я в Березину, куда все люди побежали. Нашла одну женщину, говорю:
— Може, моих детей видали? Говорит:
— Видали. Побежали. Это Настя на плечи Василя посадила, понесла в Березину, далеко!..
И я туды. Искала, искала, може, с двенадцати часов, нашла — уже солнце заходило. Нашла я. И своих, и Вартановых детей нашла, пять штук. Уже нашла, сарай сгорел — картошки напекла, накормила их, тех чужих и своих…
И вот я думаю, куда мне деваться!
Пошла в болото. Сижу. Уже нашла спички, надрала лыка лапти плести и сижу я там в Надлеве, от Выгонит километра три, от Бобрович — четыре. Я уже нашла, где с мужем косила, где наши покосы. Уже не могу, так мне обидно… Уже думаю: пойду под чужие стожки, очень мне жаль… Где косили, где гребли с мужем сено…
Пошла под чужие стожки. Сижу.
Уже давай картошку чистить. А тут как раз немцы бегут!.. Люди кричат, кричат на болоте.
Думаю:
„Чего это они кричат? Это так, може?.. Може, мати детей потеряла, може, дети мать потеряли да ищут?..“
У-ух! Как вылетают ко мне два полициянта. Выскочили из-за куста, за меня — цап! Уже меня взяли. Да уже моего хлопца — восемь годов:
— Сынок, где твой батька?
— Нема, убили батьку моего. Уже убили немцы Романа моего.
— Паночек, я сама с голоду, с холоду загину, только вы меня не убивайте. Я не хочу, чтоб вы меня убивали. Нехай я сама пропаду с детьми…
Он говорит:
— Где больше люди?
— Побежали к лесу.
— Иди на телегу! А сами ушли.
Если б я пошла на ту телегу, к тому бобровицкому полицаю, что всех добивал, что показывал, где кто схоронился, — он застрелил бы меня, убил бы. Сильно бобровицких людей он убивал. Я-то не попала к нему. Они ушли за кусты, а я — тоже за кусты. Вы меня не видите, а я вас! И я на такой те-е-мный побежала луг — такой луг, что камыш там, папоротник, всего там… Я туда побежала и лежу. там. Лежу уже. Они всех людей высбирали, уже тихо стало…
Только партизаны бежали. Бежали партизаны, моим детям мяса вареного дали. Наелись мои дети — воды!.. Уже этот, которому два года:
— Воды, воды, воды, воды!..
А вода повысыхала, може, на метр, негде напиться Темнеет. Уже этот мальчик, которому восемь лет…
— Возьми, — говорю ему, — мочи своей в чугунчик Напоили.
— Не, — каже, — мамо, невкусная вода. Иди ищи вкусной воды! Иди!..
Нема нигде воды. Плакал тот, плакал… Легла я. И спички е, огонь развел бы. Ой!.. Дай воды… — плачет. Я вот честно говорю вам. Выкопала такую ямочку, выкопала во. „Как на сырой земле человек полежит, думаю, то умрет“. Повыдирала мох, повыдирала. Потому что малые: „Как же я вас прокормлю, как одену?..“ Вот я ямочку выкопала в болоте до самого торфа, все мы ц нее и полегли. Вот уже заболеет, воспаление возьмет, уже его и не будет на свете, хоть один руки мне освободит…
И вот живет! Даже ни чуть-чуть не заболел!
И вышла я опять с того болота.
— Пошли, говорю, дети, в Телеханы, нехай нас добивают.
Дети не схотели.
— Куда хочешь, мамо, нас в свет веди, только не пойдем к тем немцам и полицаям!..
В Великой Гати квартеру нашли. Стали палить и Великую Гать… Это уже я тогда в партизанах была. Сидела, сидела, сидела, траву сушила, деток травой укутывала. Здоровье потеряла, ревматизм достала. Вот как!..
Детей порастила, порастила. Пошли по государской работе всюду. И дети по свету, а я — себе… Вот спасибо, пенсию дают уже. Овец доглядала, тысячи овечок выходила, десять лет на ферме стояла. Дети работали.
Вот все свое страдание пересказала. Може, я и лишнее что сказала? Я неграмотная. Извините…»
МАТЬ И СЫН. СЫН И МАТЬ
1
Минская область, Копыльский район. Рулёво — даже и деревней неудобно назвать: три хаты на опушке, поселочек, однако и он отмечен памятником жертвам еще одной карательной экспедиции 1943 года.
Лизавете Иосифовне Кубрак шестьдесят шесть лет. Женщина немощная, с клюкой. Расказывает вроде спокойно. Предупредила только: «Не бойтесь, если я буду вскрикивать от боли: у меня отложение солей…»
«Говорят, что едет карательный отряд. Из Песочного много людей сюда приехало, укрыться. А они, немцы, ехали не по дороге, а болотами — хотели захватить всех Приехали, нашли, значит, много чужих людей А эти люди решили, что если едет карательный отряд, дак мы скажем, что из этой деревни. Было большое гумно колхозное, а земля тогда уже была разделена, дак они решили, что мы это все молотим тут. Пошли наши мужчины молотить туда, и эти пошли, из Песочного.
А немцы, как приехали, дак в каждом доме спрашивают семью, жителей дома. Мы помещались у тетки, у нас своего дома не было. Муж, сын и я. А у тетки было две дочки.
Мой муж с сыном тоже пошел туда молотить. В гумне люди хотели спрятаться по норам, но не успели. Немцы открыли двери. Кто успел цеп схватить, тот — будто молотит, а кто и не… А в домах они, немцы, спрашивали: „Где мужчины?“ А моя тетка говорит, что молотить пошли. А две из Песочного, учительницы они были, сидят на печи. Я уже им сказала: „Хоть бы вы что вязали…“ Немцы спрашивают:
— Где хозяйка? А тетка говорит:
— Это у меня две дочки, и еще племянник с женой живет, а у них — сын.
— А эти кто две?
Она говорит, что это люди из Песочного.
— А чего они у вас тут? Она говорит:
— Тут мои девчата, и они приехали с прялками. Что ж иначе говорить?
Они ко мне:
— Где муж?
Им мужчины нужны были. Я говорю:
— Молотят там, в гумне.
— Пойди позови. Я пошла, позвала.
— Партизан? — спрашивает. А он говорит:
