востоке, в тогдашней ГДР, существовало другое мнение. Там говорилось, что утверждение о соучастии немцев в разработке спутника является оскорблением для Советского Союза. И то, и другое было не совсем правильным. В своей книге я излагаю материал как человек, который был непосредственным участником всех этих событий.
Ф. Спутник, запущенный тогда, был частично и Вашей работой?
А. Нет, наш коллектив принимал участие в разработке и конструировании ракетоносителя.
Ф. Я и имел в виду ракетоноситель. Вы гордились, когда именно Советский Союз практически в одну ночь стал первым в космонавтике?
А. В известном смысле да, как каждая инженерная группа, которая привнесла нечто совсем новое в реализацию проекта. После полета спутника нас в Дрездене посетил коллега из Советского Союза — профессор Победоносцев, специалист по баллистике в Московском университете. Во время войны он был полковником Красной Армии. В связи с успешным стартом спутника Победоносцев предпринял ряд поездок в социалистические страны, в том числе и в ГДР. Я возглавлял дискуссию по его докладу в Дрездене. Победоносцев был рад этой нашей встрече через пять лет. «Думали ли Вы, — спросил он меня, — что однажды выйдет из нашей совместной работы?» «Ну, да, — возразил я, — у нас не позволяли говорить о том, что немцы принимали участие в разработке ракетоносителя».
Ф. Вы говорите немцы, и подразумеваете немцев из ГДР, которые были связаны с Советским Союзом. Вместе с тем, ряд немецких исследователей, например Вернер фон Браун, занимались этим в США. Есть ли у Вас более точные сведения об этом?
А. То, что Вернер фон Браун работал в США, всем нам, конечно, известно. Руководитель нашего коллектива был раньше ассистентом Брауна и обладал небольшим непосредственным опытом работы в Пенемюнде. Это был дипломированный инженер Гельмут Греттруп — симпатичный человек, способный организатор и специалист с богатой фантазией.
Ф. Еще раз о вкладе, который Вы и Ваш коллектив внесли в разработку ракетоносителя. Как велик был этот вклад?
А. Чтобы ответить на этот вопрос, я должен дать некоторую техническую информацию. Самая большая ракета, над которой наш коллектив работал на острове Городомля, имела стартовую массу 40 тонн. Реальный же ракетоноситель, который выводит спутник на околоземную орбиту, имеет в шесть раз большую стартовую массу. Наш коллектив закончил работу над проектом в 1950 г. До 1957 г. советские ученые продолжали интенсивную дальнейшую работу уже без контакта с нами. У них оставались наши эскизные проекты, но как они с ними поступили, нам неизвестно. То есть ракетоноситель спутника является советской разработкой. Конечно, для советских замыслов наш немецкий коллектив был большой поддержкой и помощью, у нас было много чрезвычайно хороших специалистов в области конструирования, баллистики, техники автоматического управления, радиопеленгации. Это были люди, которые стояли на передовых позициях науки и техники.
Ф. То есть, можно сказать: путь из Пенемюнде ведет не только к таким американским ракетам, как «Nike-Zeus», «Minuteman» и «Trident», но также и к советским ракетоносителям, выведшим на орбиту первый спутник.
А. Разумеется, одно влияет на другое. Но нельзя забывать и о том, что Советский Союз имел свою собственную независимую историю ракетостроения, начиная с великого энтузиаста ракетной техники — Циолковского. Во время Второй Мировой войны в распоряжении Красной Армии были пороховые ракеты. Жидкостно-реактивные же двигатели, несомненно, были задуманы и разрабатывались сначала только в Пенемюнде, в дальнейшем их разработка разделилась на два направления: одно во главе с фон Брауном в США, другое с Гельмутом Греттрупом в Советском Союзе.
Ф. При чтении Вашей рукописи у меня сложилось впечатление, что Вы ученый и техник, жили на острове озера Селигер как военнопленный, хотя, разумеется, с Вами обращались по- человечески. Вам были обеспечены достаточно комфортные по тому времени условия проживания, но Вы были существенно ограничены в свободе передвижения.
А. Мы называли себя «prisoners of реасе» («мирные пленные»), а не «prisoners of war» — как Вы говорите. Остров Городомля был практически изолирован от внешнего мира, мы не имели права его покидать. Это несло с собой много проблем. Но многие из нас были достаточно благоразумны, чтобы сказать: «Раз мы здесь находимся на службе и должны работать над разработкой военной техники, этому, понятное дело, должны сопутствовать требования неразглашения военной тайны и конспирации».
Ф. Какое отношение было у Вас тогда к Советскому Союзу? Меня интересует, с какими размышлениями Вы приняли предложение работать в советской оккупационной зоне? Была ли у Вас возможность отклонить это предложение?
А. Мое решение определило не советское предложение, а двое немецких коллег, с которыми я работал во время войны. Между нами была договоренность о том, чтобы после войны по возможности оставаться вместе. Речь идет о двух примерно одного возраста ассистентах, работавших в университете в Гёттингене. В 1946 году они предложили мне совместную научную работу в советской оккупационной зоне. Тогда вообще не было речи о том, что эта работа может неожиданно продолжиться в Советском Союзе; напротив, в наших договорах стояло, что, в случае перебазирования рабочего места, мы имеем право прервать договор. Первоначально у нас были мысли присоединиться к группе фон Брауна. Но это бы означало перемену местожительства, другую страну, а именно — США. Советское же предложение, напротив, касалось советской оккупационной зоны в Германии, а именно города Блайхероде, где Гельмут Греттруп организовывал свой институт.
Ф. Как Вы отреагировали на внезапный отъезд из Блайхероде в Советский Союз?
А. Это произошло действительно очень быстро и к тому же в поезде военного назначения, о котором мы накануне не имели ни малейшего представления. Мы ехали день за днем в течение трех недель. Непосредственно после войны железнодорожный транспорт функционировал еще плохо. Наш поезд в Советский Союз отнюдь не был единственным; другие большие немецкие предприятия, например «Карл-Цейсс-Йена», тоже передислоцировались на восток. Наша реакция? Ну да, после первого испуга мы сказали себе — мы должны смириться. Ситуация выглядела так: раз советская сторона предложила нам некоторое время поработать в их стране, из этого, вероятно, что-нибудь выйдет. Мы были молодыми людьми, а в молодости все жизненные повороты переживаются легче.
Ф. Итак, Вы приняли высылку не как принуждение?
А. Это не было бы принуждением, если бы меня спросили, и я бы согласился. Но так как меня не спросили, и я неожиданно оказался в поезде, который стоял под военизированной охраной, то для этой высылки нет другого названия, кроме как принуждение.
Ф. Играл ли тогда роль тот факт, что в Советском Союзе была сильная коммунистическая власть? Испугало ли Вас это, думали ли Вы вообще об этом?
А. После войны немногие немецкие инженеры могли рассчитывать на то, чтобы найти работу где-нибудь за границей. Примерно в то же самое время, когда коллеги из Гёттингена предложили мне поработать в Блайхероде, я получил подобное предложение и от французских гидроаэродинамиков. Они собирали немецких специалистов в Бодензее для последующей работы во Франции. Руководитель моей диссертации профессор Пауль Руден принадлежал к этой группе. В последующем эти специалисты принимали участие в разработке самолета «Каравелла». Итак, мысли о работе за границей занимали нас. Что касается Советского Союза, то, несомненно, влияла нацистская пропаганда. Режим наци проклинал советскую систему. Независимо от государственной пропаганды наци мы знали и о показательных процессах, имевших место в СССР в тридцатые годы. Нам было ясно, что работа инженера в СССР связана с риском. Возможность предстать перед судом в этой стране могла плохо кончиться.
Ф. Когда Вы работали на острове озера Селигер, была ли у Вас возможность вести политические дискуссии?
А. Возможность такая была, и никто не уклонялся от политических дискуссий. У нас были даже радиоприемники. Мы слушали западное радио, в том числе немецкое. С другой строны, мы
