Он в точности походил на мартышку, какие живут в Конго, — круглая голова, пришлепнутая полоской серебристых волос, венчавших затылок и спускавшихся по ушам на скулы, чтобы соединиться на подбородке, и одна бровь поперек лба. Даже походка у него была необычная. Он двигался сутулясь, слегка наклонившись и покачивая головой, длинные руки висели плетьми, ладони вывернуты наружу.
Он был родом из Соверато, в Калабрии, там жила его семья. Но работал в нашем доме испокон веку. Я относился к нему с симпатией. А мама и папа терпеть его не могли, потому что, говорили они, слишком фамильярничает.
Теперь предстояло так пробраться в дом, чтобы никто не увидел меня.
Франкино очень медлительный, и уж если начал мести двор, то конца этому не будет.
Укрывшись на другой стороне улицы за грузовиком, я достал мобильник и набрал номер.
Телефон в полуподвале зазвонил. Мартышка долго прислушивался, наконец оставил метлу, вразвалку направился к двери и скрылся на лестнице.
Я схватил лыжи и ботинки и пересек улицу. Едва не попал под «форд», и тот принялся сигналить. За ним тормознули другие машины, и их водители осыпали меня бранью.
Стиснув зубы, едва не уронив лыжи и рюкзак, резавший плечо, я выключил мобильник и проскользнул в ворота. Миновал заросший мхом фонтан, где жили красные рыбки, и английскую лужайку с мраморными скамьями, на которых невозможно сидеть. Мамина машина стояла у подъезда, возле пальмы, которую мама лечила от красного долгоносика — пальмового вредителя.
Моля Бога, чтобы не встретился кто-нибудь из соседей, я вошел в подъезд, пробежал по красной ковровой дорожке, миновал лифт и бросился вниз по лестнице в подвал.
Внизу остановился, с трудом переводя дыхание. Нащупал на стене выключатель. Две длинные неоновые лампы тускло осветили узкий коридор без окон. По одной его стороне тянулись водопроводные трубы, по другой — запертые двери. У третьей двери я достал из кармана длинный ключ и вставил его в замочную скважину.
Дверь открылась в большую прямоугольную комнату. Два небольших запыленных окошка под потолком слабо освещали накрытую чехлами мебель, огромные коробки с книгами, посудой, одеждой, неточенные жучком оконные рамы, деревянные столы и двери, раковины с известковым налетом и пирамиды стоящих друг на друге плетеных стульев. Повсюду груды старого барахла, диван с обивкой в синих цветах. Гора замшелых шерстяных матрасов. Собрание каких-то подшивок, изъеденных молью. Старые пластинки. Лампы с погнутыми абажурами. Изголовье кровати из кованого железа. Свернутые в трубку ковры. Огромный керамический бульдог с отколотой лапой.
В подвале была свалена в кучу обстановка квартиры пятидесятых годов прошлого века.
У другой стены стояла кровать. Рядом на низком столике аккуратно выстроились десять консервных банок с говядиной, двадцать с тунцом, три упаковки хлеба для сэндвичей, шесть баночек оливкового масла, двенадцать бутылок минеральной воды, фруктовые соки и кока-кола, банка «Нутеллы», два тюбика майонеза, печенье, кексы и две плитки молочного шоколада. На ящике — небольшой телевизор, игровая приставка, три романа Стивена Кинга и несколько комиксов «Марвел».
Я запер дверь.
Вот тут я и проведу мою «лыжную неделю» в горах.
2
Говорить я начал только в три года и болтливостью никогда не отличался. Если со мной заговаривал незнакомый человек, я отвечал только «да», «нет», «не знаю». А если он настаивал, отвечал то, что ему хотелось услышать.
Стоит ли повторять слова, уже сказанные про себя?
— Лоренцо, ты похож на кактус, растешь себе тихонько, никого не беспокоя, тебе достаточно капли воды и немного света, — вздыхала моя старая няня из Казерты.
Родители иногда приводили в дом девочек моего возраста, чтобы я играл с ними. Но я предпочитал играть один. Запирал дверь и представлял себе, будто моя комната — куб, летающий в безлюдном пространстве.
Проблемы начались в начальной школе.
Я мало что помню о том времени. Имена учительниц, олеандры во дворе, серебристую упаковку с горячими макаронами в столовой.
И других.
Другие — это все остальные, кроме мамы, папы и бабушки Лауры.
Если другие не оставляли меня в покое, если слишком наседали, кровь вскипала во мне, захлестывая желудок и переполняя все существо до самых кончиков пальцев, и тогда я сжимал кулаки и реагировал.
Когда я столкнул Джампаоло Тинари со стены и тот упал, ударившись головой о бетон, и потом ему зашивали лоб, из школы позвонили домой.
В учительской преподавательница говорила маме:
— Он похож на человека, который ждет на вокзале поезд, чтобы уехать домой. Он никогда никого не задевает, но если кто-то заденет его, орет, краснеет от гнева и швыряет все, что попадется под руку. — Учительница растерянно опустила глаза. — Иногда он пугает. Не знаю… Я посоветовала бы вам…
Мама повела меня к профессору Масбургеру.
— Вот увидишь. Он очень многим детям помогает.
— А сколько я там должен пробыть?
— Сорок пять минут. Два раза в неделю. Согласен?
— Да. Это немного, — ответил я.
Если мама надеялась, что таким образом я стану как другие, я не возражал. Все должны думать, и мама в том числе, будто я нормальный.
Меня отвел туда Нихал. Толстая, пахнувшая карамелью секретарша впустила меня в помещение с низким потолком, где било в нос сыростью. Окно выходило на глухую серую стену. Комнату с орехового цвета обоями украшали старые черно-белые фотографии Рима.
— Сюда ложатся все, у кого есть проблемы? — спросил я профессора Масбургера, когда он указал мне на кушетку, обтянутую вытертой парчой, и предложил лечь на нее.
— Конечно. Все. Так тебе будет легче говорить. Отлично. Притворюсь нормальным ребенком без проблем. Не так уж трудно обмануть его. Я точно знал, что думают другие, что им нравится и чего они хотят. И если моих знаний недостаточно, то эта кушетка, на которую я лег, подобно тому, как теплое тело передает свое тепло телу холодному, передаст мне мысли ребят, лежавших тут до меня.
И таким образом я рассказал ему о другом Лоренцо. О Лоренцо, который стеснялся говорить с другими, но хотел быть как другие. Мне нравилось притворяться, будто я люблю других.
Спустя несколько недель после начала лечения я услышал, как родители о чем-то шепчутся в гостиной. Я прошел в кабинет. Вынул из шкафа несколько книг и приложил ухо к стене.
— Ну, так что с ним? — спрашивал папа.
— Сказал, что он страдает нарциссизмом.
— Как это понимать?
— Говорит, что Лоренцо не способен сопереживать другим. Все, что существует вне его эмоционального круга, оставляет его безучастным. Он думает, будто он какой-то особый и понять его могут только такие же, как он, особые люди.
— Знаешь, что я думаю? Что этот Масбургер просто дурак. Никогда еще не видел более ласкового ребенка, чем наш сын.
— Это верно, Франческо, но только с нами. Лоренцо думает, что мы тоже особые, а всех остальных считает ниже себя.
— Это что же — выходит, он сноб какой-то? Так и говорит профессор?
— Он сказал, что у него сильно преувеличенное самомнение.
