Если раньше ученые находили место для дискуссии и в солидных трудах, то теперь принято вести полемику только на страницах научной периодики или в специальных монографиях, подбирая для этой цели факты и доказательства, не стремясь к литературному изложению. Конечно, в прошлом наряду с крупными изданиями печатались также журнальные статьи и специальные публикации, но они составляли лишь основу для последующих фундаментальных исторических исследований. В настоящее же время эти публикации все больше становятся самоцелью.
Нельзя не отметить, что подобная двойственность подхода к историческому исследованию представляет серьезные опасности. Одна из них заключается в том, что античная история, направленная в узко-специальное русло, теряет не только контакты с историографией в целом, но и со взыскательной частью (а такая, безусловно, имеется) интересующейся историей древнего мира читающей публики. Другую опасность я усматриваю в том, что литературное изложение исторических событий попадает в руки некомпетентных лиц, недостаточно сведущих в античности и в поисках дешевой занимательности искажающих исторические факты. Стремясь привлечь внимание читателей к наиболее эффектным сюжетам, они нисколько не заботятся об исторической достоверности. Это тем более опасно, что такие авторы, как правило, владеют литературным слогом и легко расправляются с лакунами, существующими в исторической науке.
Чтобы разрыв между историческими исследованиями и их изложением не превратился в систему, следует строить работу таким образом, чтобы в ней сочетались и научная аргументация, и исследование источников, и художественное изложение.
Моя первая книга об Александре была с интересом встречена читателями, тем не менее некоторые ученые оценили принятую в ней форму изложения, сообразуясь с собственными критериями. Встал вопрос, имеет ли историк право на свой собственный стиль или обязан подчиняться сложившемуся условному, научному языку. Распространяется ли это категорическое требование на всех и имеет ли исследователь право выйти за рамки общепринятого научного косноязычия, долженствующего служить примером для дальнейшего подражания?
Вильгельм Энсслин сформулировал эту проблему в своей рецензии на мою книгу следующим образом. Я, с его точки зрения, преступил долг историка и оказался по ту сторону исторической науки, внеся в свою книгу больше пафоса и преувеличений, чем это дозволено в серьезном исследовании. При этом он упустил из виду, что допущенные мною крайности внесены не мной, а восходят непосредственно к самим источникам.
Стиль книги об Александре неизбежно связан с оценкой его личности. Одни исследователи, такие, как Бенедикт Низе, рисующие Александра добропорядочным, заурядным человеком, не ставившим перед собой никаких грандиозных задач, естественно, прибегали к скромному стилю изложения. Другие — И. Г. Дройзен, Е. Корнеман, в известной мере В. Тарн и У. Вилькен, ценившие Александра — выдающегося полководца, воздавали ему должное и придерживались несколько высокопарного стиля. Поскольку я считаю Александра гениальным завоевателем, который сумел выйти далеко за пределы персидской монархии, разрушив все стоявшие перед ним преграды, то у некоторых моих коллег возникли ко мне претензии как по существу проблемы, так и по стилю моего изложения, сильно отличающемуся от традиционно-научного. Ничто столь ярко не характеризует существующие противоречия исследователей Александра Македонского, как те оценки, которые они дали моему труду. Ф. Эртель, Ф. Альтхайм, Ч. Робинсон и Бр. Уэллс положительно отнеслись к моей манере изложения, ибо они сами воспринимают македонского владыку в более широком аспекте. Инстинский же, который считает, что деятельность Александра ограничилась лишь исполнением замыслов его отца, намеревавшегося захватить только персидскую монархию, предъявляет претензии и к стилю книги. Таким образом, прослеживается определенная связь между взглядами на личность Александра и художественными особенностями повествований о нем.
Мое восприятие личности Александра тесно связано с моей оценкой первоисточников. До сих пор исследователи опирались на Птолемея и зависящего от него Арриана, в результате чего возник образ крупного полководца, но эти же источники оставляли возможность трактовать личность Александра как простодушного правителя, менее талантливого, чем это было на самом деле.
Я не придерживаюсь традиционных взглядов и сомневаюсь в достоверности официальных и официозных версий, предлагаемых Птолемеем. Хотя мне кажется, что этот автор, когда он сообщает об организации армии, маршрутах, а также приводит географические данные, заслуживает доверия, однако при описании пожара в Персеполе, процесса против Филоты, введения проскинезы и много другого мы встречаемся лишь с официальной версией, упираемся в глухую стену, за которой скрыто истинное положение дел.
Верноподданнические чувства обязывали считать все официальные версии аутентичными и неопровержимыми. Однако целый ряд сообщений, отправленных Александром с театра военных действий, содержит слишком много неправдоподобного относительно потерь, понесенных обеими сторонами, численности вражеских войск и продолжительности переходов. Они напоминают сообщения Цезаря в его записках «О галльской войне». Неудивительно, что Александр, не всегда сообщая истинное положение дел, возможно, сам определял, что, с его точки зрения, соответствует действительности, а что — нет. Птолемей же, ставший впоследствии царем, сохранил все сведения, официально распространенные Александром.
Если я, таким образом, выступил против традиционного почтительного отношения к Птолемею- историку, то в то же время необходимо встать на защиту ценности свидетельств, поступивших от Хареса, управляющего царским двором, а также некоторых сведений, исходящих от Клитарха. Большинство исследователей не придавали особого значения им как неофициальным источникам. Я же пришел к выводу, что не только Харес был очевидцем многих значительных дворцовых событий, но и Клитарх включил в свой труд наряду с пустой болтовней и многие ценные сведения, полученные им от военачальников, воинов и придворных чиновников[4].
На основе нового прочтения этих источников передо мной возник совершенно иной образ Александра, не хрестоматийная величавая фигура и не грозный властитель в регалиях и доспехах, а более величественный и одновременно отталкивающий, внушающий священный трепет образ. Он в большей степени соответствует тем сведениям, которые сообщает Арриан об Александре: о его беспредельных политических притязаниях, стратегических замыслах, безумной отваге и дерзости в сражениях.
Облик же, созданный филистерской школой ученых, столь же далек от истинного Александра, как и фигура простоватого рубаки, слепо исполнявшего замыслы своего отца Филиппа.
Однако существует еще одна сложность. В своей работе, посвященной анализу образа Перикла в книге Фукидида[5], я уже говорил о том, что восприятие исторической личности различными исследователями неизбежно содержит противоречия, которых невозможно избежать, тем более что Александр, воспитанный одновременно на демократических и монархических принципах, воспринимался многими исследователями как непостижимая и вызывающая неприязнь личность. Спорить с такой трактовкой личности Александра я считаю столь же бессмысленным, как и опровергать мою собственную, если только в распоряжении оппонента нет серьезных аргументов. Сосуществование противоречивых оценок личности Александра совершенно естественно. Каждая из них, несомненно, имеет под собой какую-то почву, поскольку в чрезвычайно сложной натуре этого человека было заложено такое богатое сочетание самых разнообразных черт, что каждая из них, исследованная в отдельности, не может не принести определенную историческую пользу. Охватить же «всего» Александра представляется более сложной задачей.
Принимая во внимание различные трактовки образа Александра, мы неизбежно должны примириться и со своеобразием стиля исследователей, повествующих о нем. Очевидно, еще Берве, Эртель, Альтхайм и Робинсон, как и Арриан, сумели оценить титанические масштабы личности Александра. Однако они не ставили своей задачей осветить по-новому македонского властителя, опираясь на второстепенные источники. Я же использовал их, взяв на себя эту достаточно сложную и не всегда безопасную (для меня как для исследователя) задачу. Положение облегчалось тем, что мое понимание личности Александра направляло меня именно по этому пути. В своей книге об Александре я позволил себе две «вольности», которые, с моей точки зрения, были необходимы для изложения.
В основном я следовал художественному стилю исторической античной прозы, требованиями которой являются определенный ритм повествования и передача идей, мыслей и впечатлений автора устами
