Мария Михайловна. Ты столько лег показал, сколько сам не имеешь, несчастный! Машешь руками, а сколько ему лет, так и не смогла узнать…
Дядя. Они еще не насытились. Пусть еще выпьют чай и возьмут хлеб с сыром.
Мария Михайловна. Ты лучше расскажи детям что-нибудь интересное, а не твои глупости… Он у нас, дети, большой меломан. Часто в оперу ходит. Купил себе годовой абонемент и ходит в оперу. А утром, по дороге на службу заходит к Ладо Свимонишвили, чтобы рассказать ему, что вчера в опере было. А они рядом в креслах сидели, только не успели наговориться… (Помолчала.) Я музыку тоже очень люблю. Этой зимой мы с Илико в гостях были. И одна певица пела. Сперва покушала блины, а потом пела. Это вредно — после еды выступать. Но Илико говорит — хорошо пела. Только я не слышала ничего… Илико, расскажи детям, что вчера видел в театре?
Дядя. Вчера я был в опере. На «Самсон и Далила». Певица… эта… как ее? Эта, которая пела Далилу… в Свердловске провела последний сезон… как ее? Голос прекрасный. Звучит великолепно. Изумительно держит дыханье. Но на сцену выходит почти совсем обнаженная, голая… Огромная, дебелая, тучная. Этого несчастного Самсона на веревках надо было тянуть к ней — боялся! Ты не поверишь, Мако: амодена чипи аквс — такой пупок имеет, что гуда можно голову положить. Антиэстетическое зрелище! Что это за режиссура, спрашивается! Я целый вечер невыносимо страдал, потом отплевывался…
Мария Михайловна. Что? Что ты сказал?.. Чипи? Пупок? Ты с ума сошел, Илико! Как мог ты при детях сказать такое слово! Я не узнаю тебя! Что с гобой!..
Дядя. Мако! Эти дети… ты слушай… Эти дети такие слова знают, от которых мы с тобой раньше времени можем скончаться. Знают. Но не произносят. Ты не беспокойся за них…
Мария Михайловна (гневно, но тихо). Неужели теперь знают так — по сцене раздетые ходить? Не понимаю, как это можно. Я сама играла на сцене, в «Гамлете» Офелию играла, по ходу действия в воде тонула, а голая я не была. Я в платье тонула. Это же театр, а не баня. (Задумалась.) Я способная актриса была. Но гораздо способнее меня была Нато Габуния. У нее был, я скажу, просто великий талант. Как комическая — это до сих пор непревзойденная актриса. Может быть, даже европейская сцена не знала такого комического дарования. Мне просто смешно, когда меня сравнивают в комических ролях с Нато! Где она и где я? Я перед ней девчонка была. Правда, я ей всегда говорила: «Ты можешь играть таких, какие встречаются в жизни — на улице, на базаре. Тебя на сцене не отличишь от них. Публика радуется, прямо ликует, когда видит их в твоей игре. Вот такие люди в жизни бывают, и тебя на сцене не отличишь от них — такая ты выходишь похожая. А потом — время прошло — и уже они на тебя стали похожи». Мне сравниться с ней невозможно. Я играла Дездемону, Офелию. Я их никогда не видела, а в зале волнуются, плачут. Значит, я догадалась, какие они должны быть, как их надо сыграть. Я увидела их, хотя никогда не встречала. А ты — я Нато говорю, — не можешь играть, кого не наблюдала в жизни. И как трагическая я, может быть, лучше тебя. А как комическая… Такой любимицы, как Нато, никогда не было. Где мне было сравняться с ней… Скончалась, бедная!..
Дядя. Э-э-э-э-э… Кого ты думала заинтересовать своим рассказом?.. Я лично жестоко скучал, пока ты внушала им, что ты плохим актриса. Послушай! Оставь мучить мою несчастную голопу! Перестань сочинять собственную теорию Станиславского, он уже сочинил ее. И мальчики лучше тебя ее знают. Ты можешь запутать их. Они доверяют тебе. Ты прямо унижаешь себя этими выдумками… Бесспорно, Нато Габуния была замечательная актриса — этого никто не отрицает. Но почему ты вследствие этого была бездарность —этого никто никогда не поймет!.. Дети, я вас прошу: возьмите старые газеты, перелистайте, посмотрите, что про Мако писали. Весь город был у ее ног. Девочки в деревне мечтали увидеть ее хотя бы один раз перед свадьбой, чтобы сказать: «я видела Мако Сапарову». Это считалось, как приданое. В Тбилиси не было культурного человека, который не восхищался бы ее игрой. Это была настоящая народная актриса — в буквальном значении слова. В буквальном, я уверяю вас… Начинает рассказывать про себя — абсолютную эрунду несет… (К ней.) Зачем ты говоришь так! Ты же себя не видела! Ты не знаешь, какая ты была. И поэтому лучше не говори. Они могут подумать, что ты была такой, как ты им рассказала. Оставь это. И не мучай каждый раз мою голову, чтобы я должен был с тобой спорить!
(Оба замолчали.)
Мария Михайловна. Ну что ж!.. Я человек пожилой и немного плохо слышу. Я рассказала то, что помню и как понимаю. А чего не помню — рассказать не могу. Дети меня извинят. Им, может быть, это не интересно, но я их люблю и стала предаваться воспоминаниям. А вот если кто-нибудь, бывает, придет, чтобы передать сплетни — мне это так неинтересно, что я при них нахально засыпаю… Конечно, детям интереснее послушать твой граммофон, а не мои старушечьи мнения. Пока кушают — расскажи, какие пластинки заведешь?..
Он, дети, новые пластинки достал — поют итальянские знаменитости. Он возьмет щетку, почистит ею другую щетку, другой щеткой третью щетку, потом почистит пластинку, потом поставит… А когда будет главная нота, высокая — вы ничего не услышите — он громче пластинки закричит… Думает, он — Карузо…
Дядя. А что! Покойный Вано Сараджишвили всегда говорил, что у меня эроический тенор… Смешно говорить: конечно, певец на пластинке каждый раз поет одинаково. Но сегодня Титто Руффо в «Севильском цирульнике» так взял верхнее фа, что я чуть навзничь не упал. В открытых окнах стекла дрожали. Вот это место! (Поет из каватины Фигаро: ла-ла-ла-лала-лала-ла…) Вот от этого «ла-ла» можно скончаться от удовольствия. А потом мы проиграем с вами другую пластинку — Ипполито Ладзаро в «Пуританах» Беллини.
Он берет верхнее до-диез, держит его двенадцать секунд по часам, переходит на до — держит восемь секунд, филирует звук и дает такое меццо-воче, подобного которому я просто не слышал! Эту пластинку я у Ладо одолжил.
Мария Михайловна. Идите, дети. А я спать буду… Позову Сирануш, помоем чашки, блюдочки — и буду спать… Ты посмотри, Илико, как они на отца похожи. Вылитый портрет! Он в их возрасте тоже был живой, веселый, остроумный, и глаза были хитрые, как у этого — старшего. А ум в глазах был уже тогда, как у маленького…
Дядя. Младшего зовут Элептер—это имя моего отца.
Мария Михайловна. Ну-ка, ты, старший! Маму увидишь — целуй. А ты, маленький, сестру в Ленинграде имеешь — сестру поцелуй. Нет, и ты тоже поцелуй маму, и ты — сестру. А папу вашего я не целую. Он — нехороший. Совсем забыл меня. Никогда не зайдет.
Дядя (очень громко). Времени не имеет! Откуда у него время!
Мария Михайловна. Для друзей, которые его любят, должен найти время. Если придет — верну ему любовь. А пока не целуйте его от меня, скажите: «Мако на тебя сердита». Когда придет — я его сама поцелую. Так говорю, потому что очень его люблю. А вы, дети, приходите еще. Всегда приходите. Я рада вас видеть. Вон они как выросли… Идите поближе, поцелую вас. Макоци шен, генацвалэ!..
Дядя. Дети! Проститесь с Марьей Михайловной!
РИМСКАЯ ОПЕРА
А теперь речь пойдет о поездке в Италию, когда во Флоренции должен был состояться конгресс Европейского сообщества писателей и большой группе советских литераторов поручено было представлять на этом конгрессе нашу страну. Чтобы быть точным, скажу: в Италию ехала не одна группа, а две. Одна, числом поменее, — шесть человек, — оформлялась как официальная делегация и ехала за государственный счет. Другая, — «числом поболее», — десять человек, — составляла туристскую группу и, естественно, ехала за свой собственный счет. Но по прибытии во Флоренцию участники туристской поездки не только могли, но должны были выступать на конгрессе, а затем, — уже в Риме, — участвовать в беседах за круглым столом с итальянскими литераторами.
Я попал во вторую группу.
Группа была отличная! Довольно сказать, что в нее входил Виктор Борисович Шкловский — человек бесконечно талантливый, неожиданный в ходе мысли, оригинальный, умный и острый. Со своим, очень своеобразным, стилем и в разговоре и в книгах. Уже давно пожилой, но полный энергии, живых интересов,
