зависит все на свете — и даже успеваю сделать пару шагов в коридор, но и всё. Бабища зовёт ещё одну, и вдвоём они кидают меня на кровать, привязывают руки, привязвают ноги и даже плечи так, что я совсем не могу пошевелиться. Одна из них приносит шприц, и от укола мне кажется, что я умираю.
Всё пропадает.
Я прихожу в себя от того, что кто-то слабо дёргает за верёвку, которой привязана моя затекшая рука. Это высохшая седая старуха. Она долго и неумело развязывает мне руки, потом ноги.
Она говорит:
— У меня была дочка, как ты. Она умерла. Как ты. Вот так.
Я сажусь на кровати. Эта комната — в ней почти все старухи. Что значат старухи? Я прыгнула в шахту, потом меня привезли сюда. Старухи начинают медленно подниматься с кроватей и подходить к длинному деревянному столу, который стоит в углу комнаты. Та, что меня развязала, говорит садиться за стол. В скорбном молчании перед каждой ставят оловянную миску. Раздают хлеб. Как двенадцать траурных апостолов, страшнее едоков картофеля, они разламывают хлеб и начинают медленно жевать. Я чувствую глубокое горе — лица у всех опустошенные, позы застывшие, глаза потухшие. Я догадываюсь, что произошло что-то ужасное, непоправимое, почему мы все оказались здесь. Потом никто не останавливает меня, и я выхожу из комнаты. Из коридора с цветами никуда выхода нет. В соседней комнате лежат скрюченные существа, которые не могут вставать с постели. Все эти существа лысые. Но все они — женщины. Около одной стоит девушка и вставляет ей время от времени в рот сигарету. Пахнет мочой. Я замечаю, что каждая женщина тут представляет аллегорию горькой мысли. Одна непрерывно повторяет: «господи господи господи», очень тихо. Никто не откликается. Некоторые просто смотрят перед собой. Кто-то плачет, кто-то качается. Старуха, которая меня развязала, жуёт, как автомат. Неожиданно какая-то высокая надменная женщина спрашивает меня, как я себя чувствую и где нахожусь. Пока я пытаюсь ответить, она отвечает сама: «вы находитесь в больнице, поняли?» И не дождавшись моего ответа уходит. Мысли стали вялые, и я думаю — это странная больница. а… может быть и не больница вовсе… Мне кажется, что так безнадежно должна выглядеть страна мертвых.
Что видит человек, когда уже умер?
Ко мне подходит девушка, кудрявая и с маленькими усиками, и что-то быстро говорит, но ничего не понятно. У неё дефект речи. Она улыбается загадочно, и я улыбаюсь ей в ответ. Спрашиваю её имя. Она говорит — «Виктория Сергеева». Это, конечно, аллегория. Такая вот, значит, виктория у Сергея, думаю я. У Виктории на ногах сандалии с тремя пряжками. Я запоминаю эти пряжки на долгие годы. Я спрашиваю —
— Мы выйдём отсюда?
— Скоро — говорит она радостно.
— Когда скоро?
— В конце света — беспечно отвечает она.
Виктория Сергеева — слабоумная.
Время как будто остановилось. Я чувствую сильное горе и оцепенение. Я уже больше не пытаюсь бежать. Трапеза следует за трапезой, мне делают уколы, и больше не происходит ничего. Мое отчаяние настолько полное, что я не могу двигаться. Не знаю почему, вдруг какая-то женщина в белом подходит ко мне и спрашивает: — у тебя родственники-то есть?
Мне сильно плохеет, потому что я вспоминаю звонок из метро. Может быть, думаю я, у меня нет никаких родственников.
Я говорю: — У меня есть муж. По паспорту, но паспорт я потеряла. Он мой родственник.
— Телефон-то помнишь? — спрашивает она. Телефон я помню. Неужели ему можно позвонить? — думаю я — ведь его не стало еще раньше!
— Пошли-ка. Открывает какую-то комнату, в ней ковры и кресло, а на столике телефон.
— Ну, набирай.
Услышав голос в трубке, я кричу:
— Здравствуйте! Это я! Вы нашлись!
— Это ты нашлась! Мы тебя по моргам ищем третий день! Ты где?
Я говорю:
— Я точно не знаю, сейчас передам трубку, тут скажут.
Девушка говорит — это психиатрическая больница имени Ганнушкина, я сейчас продиктую адрес.
Потом она говорит мне: — к тебе приедут.
Я говорю: — Большое спасибо!
Это не вечный ад, а всего-навсего психиатрическая больница!
Что же, теперь может оно и так, — думаю я. Нельзя было выбраться оттуда, где я была, без потерь. Путь спасения оказался через дурдом. Правда, которую я узнала, никак не отменяется, — если только не объявить это всё бредом сумасшедшего.
Таким образом порядок в мире восстановливается.
Другой мир мне показался — это было психическое расстройство. Все люди не только стали прежними, но даже никогда и не превращались ни в какие в стаи голодных духов. Но для духов было бы гораздо лучше, если бы их изгоняли, вместо того, чтобы считать выдумкой. Это слишком унизительно. Это, конечно, не может быть правдой, думаю я. Когда вам говорят, что демонов никогда не существовало, пусть уточнат, для кого их никогда не существовало, и что такое существовать. Рассудив таким образом, я легко выпрашиваю разрешение позвонить: я объясняю, что мне необходимо сообщить родственникам, где я. Начальница уже другая, и это срабатывает.
Я набираю тот номер, который сказала техническому духу метрополитена.
— Алё! — Кричу я радостно. Это ты! А это я! Я — в сумасшедшем доме!
— Ну и как, ты довольна?
Суть в том, что я действительно довольна.
2. Ненависть к норме
Моей задачей было и остается сохранить в себе достаточно рассудка, чтобы иметь возможность вежливо уклоняться от внимания неравнодушных ко мне людей, раз за разом избегая их помощи — вплоть до госпитализации и принудительного лечения.
Много суровых не по-детски поступков можно сделать, чтобы стать хорошим. Некоторые вещи из этого списка могут выглядеть очень странно. Например, прыжок в шахту эскалатора — или в обледеневший канал, как сделал один знакомый, который после жил в парадных и работал грузчиком. Это был, наверно, единственный грузчик-еврей на всей овощной базе.
Раньше считалось, что в действиях сумасшедших нет никакого смысла. Сочувственное отношение к психам, которое, как следует, расцвело на волне революции 60-х потребовало найти веские, понятные и потому извинительные причины их неприятного поведения. Антипсихиатрия сделала акцент на том факте, что сумасшедший ведет себя странно только на первый взгляд, а на самом деле, вникнув в его ситуацию, каждый поймет, что в ней нельзя было поступить иначе. Он так нелюбезен лишь потому, что это единственный для него способ избежать страдания. Экзистенциальная психология пыталась посмотреть наружу трезвым взглядом сумасшедшего. Проблемы душевнобольных неожиданно оказались проблемами высшего философского свойства, достойными лучших мыслителей, что должно было бы вызвать некоторое
