пустое место. О Господи! «Сядь и вникай в дело», – сказал ему Мор. Ничего другого и не оставалось.
Так вот начался параллельный суд над советским строем. В Москве своим чередом, а здесь, у истоков нашей эры – еще более страшный и неумытный, суд времени, суд времен. И мой Нестреляев попал в число присяжных, кои должны были вынести вердикт. Сидел среди людей разных веков, достойных высшего доверия. Он в их совет допущен был. Что делается! Видно, некто, выбиравший из штучных людей завершающегося тысячелетья наиболее подходящих для такой роли, замаялся и плюнул – пусть будет хоть один человек просто, послушаем и его в кои-то веки, для разнообразия. Ну, конечно, из более-менее разумных и непредвзятых. В общем, не знаю, не берусь судить, что руководило высшими силами. Но прими, читатель, во вниманье: если двенадцатого присяжного хотели взять именно из России – выбрать было затруднительно. Все совестливое много раз скосили подчистую.
Конечно, и остальной список не обладал окончательной очевидностью, но все же. Обстоятельный Нестреляев вспоминал в деталях подвижничество, заблужденья, разочарования этих пассионариев. Вольтер потратил немалое состоянье на сбор доказательств невиновности всех осужденных и казненных в результате признания под пыткой. Через много лет такой деятельности добился отмены пытки в судопроизводстве. Пастер, уже наполовину парализованный в результате своих опытов, продолжал испытывать на себе разрабатываемые им вакцины. Успел чик в чик довести их до совершенства, они и теперь служат. И все вот так-то. С кем он сидит за одним столом, ну и ну! Что-то масонское было в немногочисленном собранье посвященных, сосредоточенных на предстоящем разбирательстве и словно не замечавших трибун, переполненных остальным, менее дееспособным человечеством.
Гляди-ко, пошли, пошли – сначала обвинители, так их назвал Томас Мор. Этих немного, живых и мертвых – Андрей Сахаров, Александр Солженицын и еще горстка, все наперечет. Те, что схватились с режимом не на жизнь, а на смерть, когда тот еще был и жив и силен. Притихшие трибуны не пытаются их захлопать. Слушают и, похоже, понимают. Дар языков на них сошел, что ли.
Потянулся какой-то антипарад. А, свидетели обвиненья. Дистрофичные, цинготные, с затравленными лицами. Хмурые, жилистые, всевыносящие. Господи, вон мать. Будто сошедшая с той единственной фотографии, у истоков нестреляевской жизни, когда она после трех лет лагерей приехала к отцу в ссылку накануне его второго ареста. Бледная, как полотно, с невидящим, отрешенным взглядом. Ну, взгляни, узнай меня чудом. Нет, не глядит. Исчезла в бесконечной веренице. А что видела этими остекленевшими глазами, суду не сказала. Сыну тоже не сказала, еще без малого семнадцать лет проживши и в одиночку до паспорта его дотянувши. Смятенная нестреляевская мысль самочинно потянулась к ссыльному детству, к скудным воспоминаньям о через силу живущей женщине, с трудом выкраивавшей для него время. Там он витал, и немного было от него толку суду присяжных, пока Томас Мор не постучал персонально ему недремлющим молотком. Нестреляев насильно взбодрился и стал прилежно вникать.
Шли обвиняемые, под конвоем воинов разных времен и народов. Теперь тебе понятно, достойнейший читатель, куда спешил рембрандтовский ночной дозор по темной улице Народного Ополченья. Глянь-ко, Федор, электрик с какой-то из нестреляевских работ, в бабьем сатиновом халате, с козлиной рожей. Должно быть, стукач. Ну погоди, ты нам еще попадешься в этой книге. Дальше еще того хуже. Разговорчивый молодой человек с какой-то другой, давней нестреляевской службы. Внимательный, ох, внимательный слушатель. Как Нестреляева в те времена таскали. Таскали, и пугали, и безуспешно вербовали. А вон под руку две крупные дамы.
Университетские преподавательницы истории КПСС, моя и нестреляевская, мадам Холопова и мадам Холуёва. Эта последняя над не умеющим лгать Нестреляевым досыта наиздевалась. Я-то была поосторожней.
Здесь у Нестреляева возникло подозренье, что в позорной процессии на его месте разные люди, должно быть, увидали бы разное. Приведи Агасфер с улицы не его, а кого другого – иные лица явились бы в толпе и свидетелей, и обвиняемых. Ведь это перед ним сейчас дефилирует мелочь пузатая, сволочь обыденная. Кто-то показывает ему живые картины для освеженья памяти. И только он догадался, как косяк мелкой рыбешки иссяк и пошла крупная рыбина.
Тут все оказалось намного труднее. От крупной рыбины шло жесткое отрицательное излученье. Плывет над ареною легонькая, давно не поновляемая ленинская мумия, в таком плачевном виде, что и земля не примет. Мертвецы встанут и земля содрогнется. Господи, дергается, как поплавок, голова кружится глядеть. Троцкий с разбитым черепом – след кровавый стелится. Сталин – маленький, невзрачный, во всем своем узколобом убожестве. А трибуны вдруг стали на глазах выцветать, блекнуть. Все гуще забелели черепа и кости, подернув толпу белой плесенью. Физически потянуло забытым страхом. Он сжал сердце, потом провалился куда-то в живот. Перед длинным столом шаркают непослушными ногами о песок серые костюмы с галстуками. В крахмальные воротнички вправлены обтекаемые лица, что тянулись, бывало, портретами по краю ржавых крыш. Нестреляев с трудом перемогался от дурноты.
Ну конечно, Воланд Маргарите дал намазаться какой-то мазью для придания сил в трудной роли. А Нестреляев остался немазаным. Какое-то время он скрипел, как немазаная телега, потом его от природы некрепкие силенки все вышли. Уж не ему бы по застенкам пытки терпеть. И не ему сидеть за одним столом с титанами. Выходит, не совсем того человека изловил Агасфер этой ночью в московском районе Хорошево-Мневники. В общем, наш герой потерял сознанье.
Когда с ним такое случалось, он как бы вылетал со страшной силой в какую-то бесконечную воронку, выдуваемый адским вихрем. Так что он уже знал кое-что о том свете. Это где-то совсем не здесь – человек уносится туда со скоростью света. И как долго Нестреляев там пробыл, оценить он не мог. Но пришел в сознанье в тот самый момент, когда Томас Мор с вопросительной и строгой интонацией начал следующую длинную тираду: «Виновно ли Оно в корыстном обмане, предательстве надежд человечества и величайшем его разочарованье, во всеобщем оболваниванье, неслыханном зверстве, истреблении целых народов, и прежде всего русского народа?» Услыхав последние сии слова, Нестреляев встал не по чину, первым с конца стола. Встали обе половины его раздвоенного существа – диссидентская, реформистская, жаждущая неведомого справедливого мира, и русофильская, консервативная, ищущая чести отечества.
Никто не сделал ему никакого запретительного знака. Он сказал громко и не по обыкновению своему твердо: «Да, виновно. Пусть отчается и умрет». И длинный стол тайной вечери сразу исчез. Где-то на краю большой арены, куда Нестреляев впервые взглянул, шли бои гладиаторов и уж близились к концу – сейчас Кутузов теснил Наполеона, а Сталин Гитлера. Но пропали и они. Посыпанная песком арена сделалась песчаным островом, трибуны опустились, людское море на них заходило волнами морскими – эх я, визионерка! Парусное судно, вибрируя тонкими мачтами, подлетело по воздуху, встало легким облачком над островом. В нем было всего понемножку – от пьяного корабля Артюра Рембо, воздушного корабля из Цедлица и летучего голландца со свистом. Оно сбросило трап прямо к ногам Нестреляева. Тот решил, что душу его отпускают на покаянье, и даже с честью.
Агасфер, порученец могущественных сил, уж был на борту, укрутившись приличествующим случаю головным убором. Нестреляев ступил на поданную дощечку с поперечинами вроде тех, по которым лазят, чиня крышу. Взошел на палубу – и корабль поплыл! Агасфер же изобразил из себя фею сирени, везущую принца Дезире. Он обводил окрест округлыми жестами и делал сладкие глаза. А кругом простиралась в трепещущем мираже земля обетованная. Белорунных ручьев Ханаана брат сверкающий – Млечный путь – тек под килем. Нестреляев вошел в роль принца. Вокруг него была сказка для впавших в молодость.
Только вот земля обетованная все больше походила на Россию. Точно, Россия. Затопленная, давно молчащая колокольня в Калязине зазвонила посреди Волги. Нестреляев слышал, как сшиблись два ветра и задирали друг дружку удалыми словами в вышине. Где-то в стороне летел смерч, и березы лежали, зря Божий гнев. Губы Онега вытянулись, целуя север. Уже довольно светлая ночь стояла над водой. Потом неслись на всех парусах над ледяным морем, тюлень переползал на брюхе из одной проруби в другую, оставляя мокрый след. Снова оседлали северный ветер, и вновь под ними зеленеет удивительно пустая земля.
Куда- то попрятались города с дымными заводскими пригородами, подевались шоссе, и железные дороги не состоялись, а обошлось тихими проселками. Сколько ни гляди, во все стороны простиралась деревенская Россия. Весна уж начиналася, береза распускалася – а! Хорошо, светло в мире Божием, хорошо, легко, ясно на сердце. Идет, гудёт зеленый шум, зеленый шум, весенний шум. Ручьи текли, чуть парил зной и зелень рощ сквозила. В общем, было для всех хорошо, хорошо по-крестьянски и по-господски. Кораблик поплыл над курящимися полянами, над петляющими равнинными реками, рисующими свой таинственный узор, пишущими свое зашифрованное сообщенье для прилетевших неведомо откуда таких вот корабликов. Нырнули под арку радуги. Разминулись с летящим навстречу воздушным шаром. Из его корзины им кто-то весело замахал рукой.
Нестреляев с удивленьем вспомнил, что у него когда-то были какие-то заботы, что-то болело. Кажется, спина, поясница, колени и все зубы вдруг.
Тут Нестреляева кольнуло в сердце. Летели над рекой, у реки виднелся дом, уж очень знакомый. Будто много раз в жизни
