— Я понимаю ваш вопрос, Сергей Иванович.
— Так ответьте.
— Взлома не было. Было вскрытие квартиры на основании законных документов.
— Которые на прописке?
— Вероятно.
Куропаткин сел, утирая вспотевший лоб зеленым платком, похожим на полотенце. Среди торговых коллег он был известен как чернокнижник и домашний алкоголик. После восьми вечера никто ни разу не видел Куропаткина трезвым, но и увидеть его пьяным можно было только тогда, когда он, крадучись, спускался к почтовому ящику за вечерней газетой. Куропаткина уважали за умение долгие годы без накладок вести двойную жизнь. Самым тяжелым днем для него был вторник, когда он должен был до девяти вечера сидеть в красном уголке и принимать пайщиков кооператива.
Предпрофкома Трофимычев предложил высказываться желающим.
— Надо точно узнать, если ли ордер и где они его достали, — крикнул кто-то.
Опять встал Свиньин. Его выпученные глаза сверкали возмущением.
— То есть как это, где достали? По-вашему, ордера на квартиры достают из-под полы? Вроде воблы. Который товарищ это сейчас сказал, он на что замахивается, на что намекает? На взятку, что ли? У меня совесть чистая, хоть у любого спросите. А у того, который это предложение сделал — вряд ли. Видно, он сам дошлый человек насчет всяких махинаций… У нас ордер выдает исполком и выдает его достойным и заслуженным. Так-то вот!
Трофимычев спросил:
— А какие у вас особые права на эту квартиру?
— Ну, товарищи!.. — Свиньин обиженно развел руками, дескать, некорректность вопроса вынуждает его замолчать.
Певунов чувствовал все большее раздражение. Ему был противен этот зарвавшийся человечек, претила необходимость собственного участия в фарсе.
— Дайте мне слово! — вяло попросил он и, не дожидаясь разрешения, поднялся.
— Мне дед рассказывал, — Певунов с некоторым удивлением вглядывался в лица сидящих, многих из которых хорошо знал. — У них случай был в деревне, давно, еще до революции. При режиме… Старичок один уехал в город по какой-то надобности, побыл там сколько-то, около месяца, возвращается, а домой его не пускают. Как так? Кум его с братом, самые первые на деревне разбойники и тунеядцы, тем временем в избу вселились. «Иди, — говорят, — дед, куда хошь, а это теперь наше жилище, потому что мы думали, ты насовсем из деревни убрался». Дед помыкался туда-сюда, не драться же с окаянными, пристроился у родни. Начал, как водится, с жалобами ходить, правду искать. Но те ребята тоже не дураки, заранее подмаслили кого надо, живут себе припеваючи. Дед вскорости от огорчения возьми и преставься… Вроде бы и делу конец. Ан нет. Одной ночью загорелась изба. С четырех углов запылала. Мало того, кто-то из поджигателей дверь снаружи подпер, кум с братаном еле через окно спаслись… Вот какая старая история.
— Не вижу аналогий! — вскочил Свиньин.
— Ты сиди пока, дружок! — махнул на него Сергей Иванович. — Обидно ведь что, товарищи? Обидно не то, что какой-то шустряк незаконно квартиру захапал. А вот обидно, что мы сидим, ушами хлопаем и молча проглатываем всякие издевательства… В городе люди от жары задыхаются, минеральной воды нет. Овощи на складах гниют. Огромные убытки несем из-за преступного благодушия. В трех главных продуктовых магазинах холодильники на ладан дышат. Я ведь перечисляю маленькие наши беды, те, что перед глазами. И могу дальше перечислять. И что же? Вместо того чтобы лишний раз подумать о наших проблемах, мы, открыв рот, внимаем сказкам Свиньина. Всем нам стыд и позор.
— Извините! — вступил оскорбленный Трофимычев. — У нас главный вопрос был отчет профкома. Там многое было сказано и о бедах, и обо всем.
— Ах, да! — спохватился Певунов. — Отчет содержательный, только я о нем как-то успел забыть. Может, кто другой помнит? Хотите, проверим?
Певунов был рад, что может позволить себе подобный выпад. Он улавливал по смешкам, по легкому шуму, что говорит справедливо. Раскрасневшийся Трофимычев объявил повестку заседания исчерпанной. Певунова он попросил задержаться.
— Зачем же вы так, Сергей Иванович? Я второй год работаю. Может, еще опыта не хватает. Но зачем же при всех носом в грязь? Это по меньшей мере неэтично. Да и демагогией отдает.
— Неэтично? — весело переспросил Певунов. — А ты как хотел? Чтобы я тебе на ухо нашептывал? Этика, браток, это когда людей от дела попусту не отрывают.
Молодой, длинноногий Трофимычев смотрел на него в упор, в глубине его красивых глаз Певунов различал сиреневые искры ненависти.
— Ты про меня плохо не думай, — сказал Певунов. — Я тебя уважаю. И за то, что злиться умеешь, — уважаю.
Он протянул руку, и Трофимычев как-то судорожно ее пожал.
В управлении уже не было ни души. Если бы Зина знала, что он вернется, она бы дождалась. Певунов прошел в кабинет, зажег свет, достал из шкафа коньяк, налил рюмку и, морщась, выпил. С улицы в открытое окно проникали звуки вечернего гулянья: смех, музыка, истеричные машинные гудки. В тишине и прохладе кабинета хорошо было задержаться на минутку. «Еще денек сбросил», — отчитался сам перед собой Певунов. Он не смотрел на часы и так знал: половина восьмого. Дотянувшись до телефона, набрал домашний номер. Подошла Алена:
— Папочка, здравствуй!
— Как делишки, козленок?
— Папа, ты приедешь ужинать? Ой, мама такой плов отгрохала! Пальчики оближешь.
— Плов — это отлично. Скоро буду.
— Правда? — Дочь спросила прокурорским тоном.
Свободной рукой Певунов налил себе вторую рюмку. Наконец-то зажгло в желудке.
— Не зарывайся, Аленушка.
— Мы тебя ждем, папочка!
«Что со мной творится?» — обратился к себе Певунов. Туда, где ждали родные любимые люди, ему вовсе не хотелось ехать. А ведь он бы пропал без них — тут нет сомнений. «К старости человек так или иначе обязательно сходит с ума, — подумал он спокойно. — Вот и я малость рехнулся. Ничего страшного. Говорят, сумасшедшие — самые счастливые люди».
Коньяк закружил голову, и ему стало смешно. Он знал, что никакой он не сумасшедший, — все намного проще. Он поглядел на себя в маленькое, настенное зеркальце, расчесал поредевшие волосики на висках и, подмигнув своему отражению, доверительно, вслух заметил:
— Большая ты сука, Сергей!
В начале девятого Певунов медленно прогуливался возле кинотеатра «Авангард». Иногда навстречу попадались знакомые, и он важно кивал в ответ на приветствия. Он не смотрел по сторонам и не оглядывался. Голова его чуть клонилась на грудь, как у больного.
Лариса вынырнула откуда-то сбоку, молча пошла рядом. Певунов на нее не взглянул. Это было, конечно, нелепо. Но он не мог заставить себя посмотреть девушке в глаза. В молчаливом согласии они дошагали до укромного скверика возле набережной, и здесь Певунов опустился на скамейку. Лариса почему-то не садилась, стояла близко, он чуть не упирался лбом в ее бедро, затянутое клетчатой юбкой.
— Ну? — спросил Певунов. — Говори, чего надо?
Услышал звонкий смех.
— Ох, мамочка моя родная, не могу! Как на казнь пришел. Да что с вами, дорогой Сергей Иванович?!
Певунов поднял голову, и навстречу ему покатился синий мерцающий блеск. Он не смалодушничал.
— Сядь, Лариса. Не паясничай. Скажи, что тебе нужно. У меня мало времени.
Лариса стала серьезной. Присела поодаль.
— Простите, Сергей Иванович, но мне показалось… Простите, что побеспокоила, разве я не понимаю…
