своих горниц книгу, и устроилась у него на коленях. Сейчас они читали фабулы Эзопа и Федор с наслаждением слушал мелодичный голос жены, четко выговаривающий греческие слова.
Прочла она басню про льва и лису, и усмешливо взглянула на Федора:
— Вот так же и я, Федор Васильевич, смотрела на тебя вначале — не смея заговорить.
— А теперь привыкла? — он взялся руками за ее косы и распустил их так, что ее льняные волосы упали ниже талии.
— Привыкла-то, привыкла, — рассмеялась Феодосия, — а все ж остерегаюсь иногда — кто я перед львом?
— Львица, вот кто, — пробормотал Федор, открывая ее белоснежную шею и целуя то место, где, словно дорожка камешков, начинался позвоночник.
— Или то, что я вчера ночью слышал, помстилось мне? А, Феодосия? — он начал расстегивать ее опашень — медленно, аккуратно. «Потому что никто, кроме львицы, на такое не способен, боярыня».
Она приблизила губы вплотную к его уху и тихо, но ясно сказала: «Разве ж стала бы я львицей, ежели бы не лев, что рядом со мной?».
Каждый вечер Федор давал себе обещание, что велит сломать лестницу, что вела в их брачный покой — такой долгой казалась ему дорога наверх.
Она лежала в его объятьях, и обнаженное тело ее казалось Федору изваянием языческой богини, что видел он на картинках в рукописях, по которым учился. Светлые волосы золотились на подушке, губы были раскрыты в истоме, голова покоилась на его плече. Он аккуратно, нежно, совсем не так, как несколько минут назад, поцеловал ее сомкнутые, затрепетавшие под его губами веки.
Не открывая глаз, Феодосия сказала: «И кто из нас, боярин более молод? Каждый раз думаю — все же ты, а не я».
— Знаешь, как говорят? — он провел пальцами по ее щеке, бархатистой, нежной, словно лепесток цветка. «Молодого вина выпьешь, и скоро протрезвеешь, а старое — пьянит надолго. Ну, так как, боярыня — молодого тебе вина налить, али старого?»
— Да уж выбрала я, Федор, напиток, что мне по душе — не изменю ему до конца дней своих, — усмехнулась Феодосия.
— Вот и я тоже выбрал — он стал медленно, едва касаясь, целовать ее полуоткрытые губы, и сначала даже не понял, что жена ему шепчет.
Феодосия отвернулась и даже в полутьме почувствовала, что заливается вся жаркой краской.
— Понесла я, — еще раз прошептала она, спрятав лицо от Федора.
— Что? — он оторвался от ее губ и приподнялся на локте. «Что ты сказала?»
— Дитя у нас будет, Федор. Третий месяц как я непраздна, — Феодосия села, обхватив колени руками.
— Ты уверена? — он вдруг испугался, вспомнив, как это бывало у Аграфены — боль, муки, подурневшее, усталое лицо, и кровь, кровь умиравших в ее чреве младенцев.
— Да, — тихо ответила Феодосия. «Потому и не говорила тебе, что хотела удостовериться».
— Иди ко мне, — глухо сказал Федор, и, когда она одним легким, плавным движение оказалась рядом, он зарылся лицом в ее распущенные, еще пахнувшие летом волосы.
— Не бойся, — проговорила Феодосия, почувствовав всем телом своим, всей душой и его страх, и его надежду. «Доношу я нам здоровое дитя до срока, муж мой».
Федор вдруг, будто очнувшись, провел рукой по ее высокой груди и еще плоскому животу.
— Бог да благословит дитя наше, Феодосия, ибо истинно — зачато оно в любви, и в ней же рождено будет, — Федор вдохнул ее запах — миндаль, и цветущие травы, и шепнул Феодосии:
«Знаешь, чего бы я хотел сейчас?»
— Того же, чего и я, боярин? — Феодосия прильнула к нему, словно не было у нее иной защиты и опоры, и тихо сказала: «Возьми меня, муж мой, отец дитя нашего, возьми, ибо нет у меня другого счастья, кроме, как, когда ты желаешь меня».
Потом она заснула, а Федор почти всю длинную, осеннюю ночь лежал, баюкая ее, сомкнув руки на ее стройном теле там, где было еще незнакомое ему, но уже такое возлюбленное дитя.
Святки Вельяминовы провели в своей московской усадьбе. Хоша и легко Феодосия носила свое чрево, но Федор, раз и навсегда поклявшись себе, что будет оберегать и дитя ее от любых, пусть даже самых малых опасностей, не захотел ехать в подмосковную на праздники.
— Не потому я запрещаю это, Федосья, что не хочу, будто ты радовалась, — мягко сказал он, сообщая ей о своем решении. «Сама знаешь, зима в этом году поздняя, дороги еще не укатанные, лед….», — тут он осекся и замолчал, выругав себя втайне, — совсем некстати было напоминать жене о том, как погиб ее первый муж. «Дорога в подмосковную длинная, ежели что случится, — кто нам поможет? Даже если взять в дорогу бабку повивальную — все равно опасно».
Феодосия лишь вздохнула — понятно было, что не стоило даже упоминать о прогулках верхом или катании на санях с горки.
Оставшись в Москве, Федор каждый вечер приезжал домой пораньше — невместно и опасно было боярыне в тягости разгуливать одной по Москве. Короткая санная прогулка — кучер, по приказанию Федора, заботился о том, чтобы кони еле переставляли ноги, — и опять домой, в горницы.
— Мнится мне, Федор, — язвительно сказала Феодосия раз за воскресным обедом, — что, как по тебе, будто сделана я из глины, да и разбиться могу ненароком. Здоровье у меня хорошее, дитя растет, как ему и полагается, — что случится, ежели, скажем, я к боярыне Воронцовой съезжу? Однако ж ты меня теперь одну никуда не отпускаешь.
Муж, молча, отодвинул блюдо, стоявшее перед ним, и вышел из горницы, от души хлопнув дверью, — так, что затряслись косяки.
— Ровно бешеный, — вздохнула Феодосия. «Как сказала я ему, что понесла, так изменился он — не узнать. Будто я сосуд драгоценный — завернули меня бережно и поставили на полку». Она уткнула лицо в рукава опашеня, и вдруг почувствовала рядом Федора.
— Прости, — сказал он, садясь рядом с ней, и привлекая ее к себе. «Прости, Федосья. Не повторится более это. Не хотел я тебе говорить, да, видно, придется».
— Что такое? — Феодосия посмотрела в лицо мужу и ужаснулась — никогда еще не видела она Федора таким.
— Вот ты носишь дитя наше, дай Бог, не последнее, Федосья, и для тебя оно — первое. Не хоронила ты, упаси Боже, младенцев, не видела, как страдает кровь и плоть твоя, и страдает-то как — ни словечка сказать не может! — Федор на мгновение прервался, и Феодосия побоялась взглянуть ему в глаза.
— Берешь его, маленького, беспомощного, на руки, и слышишь, как вздыхает он в последний раз, и сердечко его бьется все реже, и видишь — слезки у него на глазах, потому, хоть он и младенчик, но боль-то она одна — что у взрослого, что у ребенка.
А потом гробик этот крохотный, будто кукла в нем, и курят ладаном, и поют, а ты стоишь и думаешь — Господи, да меня лучше возьми, какой же родитель за свое дитя не пострадает, боль не потерпит?
Что ж ты, Господи, младенчика-то невинного так мучаешь, за что это ему? И, стыдно сказать, проклинаешь Бога. А потом все заново. И так восемь раз, Федосья, восемь раз стоял я у гроба детей своих.
Никогда не видела Феодосия своего мужа плачущим, и сейчас он сдерживался изо всех сил, сцепив, зубы, сжав лежащую на столе руку в кулак.
— Федя, — шепнула она. «Федя, родной мой, прости меня».
— Потому и берегу я тебя, Феодосия, что, кроме тебя, и дитяти нашего не рожденного, нет у меня более никого. — Федор, обняв ее, поцеловал в теплый лоб, — там, где начинались соломенные, мягкие волосы. «Матвей что — он ровно отрезанный ломоть, и не в дому уже вовсе, а вы со мной до конца дней моих будете.
Немного их, тех дней, осталось, любимая, — увидев, как Феодосия хочет что-то сказать, Федор мягко приложил палец к ее губам, — и хочу я, чтобы ты провела ты их со мной в радости и веселии, прославляя Всевышнего, а, не проклиная Его».
— Не знала я, Федор, что так бывает, — задумчиво сказала Феодосия.
— Про что не знала? — спросил Вельяминов.
