отвращение, которого он не знал никогда в жизни, охватило его. Что было это безжалостное вторжение? этот акт гнева и ненависти? Будто ему оставалось протянуть руку к другому за пониманием — усилие, на которое он был едва способен. Но он ещё помнил из другого мира слова заклятия. Они прорвались из другой жизни:
— Мама! Мама! Уходи! Я ненавижу тебя!
Всё разрешилось этим усилием, всё образовалось: бесшовный шорох вновь приблизился, длинные белые линии встали, колыхаясь, и опали, как громадные шепчущие морские валы, и шепот становился громче, и смех — раскатистей.
— Слушай! — говорило оно. — Мы расскажем тебе последнюю самую прекрасную сказку, которая становится всё короче, которая складывается, а не распускается, как цветок — это цветок, который становится семенем — холодным, маленьким семенем — ты слышишь? Мы склоняемся к тебе…
Шорох стал грохотом — весь мир громадной колышущейся сетью снега — но и теперь, говорил он, мир, говорил он, отрешенность, говорил он, прохлада, покой.
