Элизабет услышала, как в детской Люк смеется и без умолку болтает сам с собой.
— Кстати, Мэри, — добавила она со слабой улыбкой. — Пока мы с тобой разговариваем, скажи тому, кто пригонит машину, чтобы он захватил с собой еще и психиатра. Кажется, у Люка появился воображаемый друг…
В детской Айвен закатил глаза и поудобнее устроился на подушке. Он слышал, что она говорила по телефону. С тех пор как он приступил к этой работе, родители называли его только так, и это уже начинало ему по-настоящему надоедать. В нем не было абсолютно ничего воображаемого.
Они просто не могли его увидеть.
Глава третья
Cо стороны Люка было очень мило пригласить меня на обед в тот день. Когда я сказал, что пицца — мое любимое блюдо, это не значило, что я намекал на то, чтобы меня пригласили к столу. Но как можно отказаться от пиццы в пятницу? Это повод для двойного торжества. Как бы то ни было, после происшествия в детской у меня создалось впечатление, что его тете я не слишком нравлюсь, но я не удивился, потому что так оно обычно и бывает. Родители всегда считают, что готовить для меня — это расточительство, потому что в результате им всегда приходится эту еду выкидывать. Сложная получается ситуация: понимаете, очень трудно съесть что-нибудь, будучи втиснутым в очень маленькое пространство за столом, когда все смотрят на тебя, желая знать, исчезнет еда или нет. В итоге я испытываю такой стресс, что просто не могу есть, и приходится оставлять еду на тарелке нетронутой.
Не то чтобы я жаловался, ведь быть приглашенным на обед само по себе очень приятно, но взрослые никогда не кладут мне на тарелку столько же еды, сколько другим. Мне никогда не кладут даже половины и всегда говорят что-нибудь вроде: «О, уверен, Айвен сегодня все равно не голоден». Им-то откуда знать? Они же никогда не спрашивают. Обычно за столом я зажат между тем, кто на тот момент является моим лучшим другом, и надоедливым старшим братом или сестрой, которые тащат с моей тарелки еду, пока никто не видит.
Мне забывают давать такие вещи, как салфетки, приборы, а уж в отношении вина щедрости не дождешься. (Иногда передо мной ставят пустую тарелку и говорят моему лучшему другу, что невидимые люди едят невидимую еду. Ну да, конечно, разве невидимые деревья качаются из-за невидимого ветра?) Обычно я получаю стакан воды, да и то только тогда, когда вежливо прошу об этом своих друзей. Взрослые считают странным, что мне во время еды нужна вода, но еще больше они удивляются, когда я прошу лед. Но ведь лед ничего не стоит, а кому не хочется выпить в жару холодненького?
Разговоры со мной обычно ведут матери. Но они задают вопросы, не слушая ответов, или делают вид, что я сказал что-то другое, чтобы всех насмешить. Говоря со мной, они даже смотрят мне на грудь, как будто считают, что я не больше гнома. Это просто такой стереотип. Для справки: мой рост метр восемьдесят, и там, откуда я прибыл, у нас нет понятия возраста: мы сразу начинаем существовать такими, как есть, и растем скорее духовно, чем физически. Растут наши мозги. Могу вам сказать, что сейчас мой мозг уже достаточно большой, но это не предел. Я занимаюсь этой работой уже очень, очень давно, и у меня хорошо получается. Я ни разу не подводил своих друзей.
Отцы всегда говорят мне что-то вполголоса, когда думают, что никто не слушает. Например, на летние каникулы мы с Барри поехали в Уотерфорд. Мы лежали на пляже Бриттас Бэй, и мимо прошла женщина в бикини. Отец Барри сказал вполголоса: «Ничего себе, да, Айвен?» Отцы всегда считают, что я с ними согласен. Они всегда говорят моим лучшим друзьям, что я сообщаю им вещи вроде: «Нужно есть овощи. Айвен просил меня передать тебе, чтобы ты съел брокколи» и другие глупости. Мои лучшие друзья прекрасно знают, что я никогда не скажу ничего подобного.
Вот такие они, эти взрослые.
Через девятнадцать минут и тридцать восемь секунд Элизабет позвала Люка обедать. В животе у меня урчало, и я очень радовался пицце. Я последовал за Люком через длинный холл на кухню, по пути заглядывая в комнаты. В доме стояла тишина, и наши шаги отдавались гулким эхом. Все комнаты были оформлены в белых или в бежевых тонах и так безупречно чисты, что я начал беспокоиться, как буду есть пиццу: мне не хотелось ничего запачкать. Было не только незаметно, что в доме живет ребенок, — ничто не говорило о том, что тут вообще кто-нибудь живет. Никакого, что называется, ощущения уюта.
Тем не менее кухня мне понравилась. В ней было тепло и солнечно, а из-за того, что одна стена была стеклянной, казалось, будто мы сидим в саду. Как на пикнике. Увидев, что стол накрыт на двоих, я подождал, пока мне скажут, куда сесть. Тарелки были большие, черные и блестящие, приборы сияли в лучах солнца, а от двух хрустальных стаканов по стеклянной поверхности стола разбегалась радуга. В центре стояла миска с салатом и стеклянный кувшин с водой, вода, как я заметил, была со льдом и лимоном. Под каждым предметом черные мраморные подставки. Глядя, как все сверкает, я испугался при мысли, что испачкаю салфетку.
Ножки стула Элизабет скрипнули — она села. Положила на колени салфетку. Я заметил, что она переоделась в спортивный костюм шоколадного цвета, гармонировавший с ее волосами и выгодно оттенявший кожу. Стул Люка тоже скрипнул, когда он сел. Элизабет взяла большие вилку и ложку и стала накладывать листья салата с маленькими помидорами себе на тарелку. Люк выжидательно смотрел на нее. У него на тарелке лежал кусок пиццы с сыром. Без оливок. Я засунул руки глубоко в карманы и нервно переминался с ноги на ногу.
— Что-то не так, Люк? — спросила Элизабет, поливая салат соусом.
— А где сядет Айвен?
Элизабет замерла, плотно закрутила крышку на банке с соусом и поставила ее на середину стола.
— Ну же, Люк, не валяй дурака, — сказала она весело, не глядя на него. Я знал, что она просто боится поднять глаза.
— Я не валяю дурака. — Люк нахмурился. — Ты же сказала, что Айвен может остаться на обед.
— Да, но где Айвен? — Она старалась сохранить в голосе мягкость, посыпая салат тертым сыром. Я понимал, что она не хочет доводить дело до ссоры. Иначе она бы сразу положила этому конец, и не было бы больше никаких разговоров о воображаемых друзьях.
— Он стоит прямо рядом с тобой.
Элизабет со звоном опустила нож и вилку на стол, и Люк вздрогнул. Она открыла рот, чтобы отчитать его, но ей помешал звонок в дверь. Как только она вышла, Люк встал со стула и достал из кухонного шкафа тарелку. Большую черную тарелку, такую же, как две другие. Он положил на нее кусок пиццы, достал вилку, нож и салфетку и поставил все это на третью черную подставку рядом с собой.
— Вот твое место, Айвен, — радостно сказал он и откусил от своего куска пиццы. Расплавленный сыр повис у него на подбородке, как желтая нитка.
Честно говоря, если бы не мой урчащий от голода живот, я бы не сел за стол. Я знал, что Элизабет рассердится, но ведь если я очень быстро проглочу еду, пока она не вернулась на кухню, то она и не узнает.
— Хочешь еще оливок? — спросил Люк, вытирая рукавом с лица томатный соус.
Я засмеялся и кивнул. У меня потекли слюнки. Элизабет вбежала на кухню как раз в тот момент, когда Люк тянулся к полке.
— Что ты делаешь? — спросила она, ища что-то в ящике.
— Достаю Айвену оливки, — объяснил Люк. — Он любит пиццу с оливками, помнишь?
Она посмотрела на кухонный стол, увидела, что он накрыт на троих, и устало потерла глаза:
— Послушай, Люк, тебе не кажется, что это перевод еды — класть оливки на пиццу? Ты их не любишь, так что потом мне просто придется их выбросить.
— Нет, это не перевод еды, потому что Айвен их съест, правда, Айвен?
— Конечно съем, — сказал я, облизывая губы и потирая ноющий живот.
— Ну и?.. — Элизабет вопросительно подняла бровь. — Что он сказал?
Люк нахмурился:
— То есть ты его еще и не слышишь? — Он посмотрел на меня и покрутил пальцем у виска, показывая, что его тетушка сошла с ума. — Он сказал, что, разумеется, съест оливки.
— Как это мило с его стороны, — пробормотала Элизабет, продолжая рыться в ящике. — Но ты уж убедись, чтобы все было съедено до конца, потому что, если что-то останется, это будет последний раз, когда Айвен с нами обедает.
— Не волнуйтесь, Элизабет, я мигом все проглочу, — сказал я ей, набрасываясь на пиццу. Не мог же я допустить, чтобы меня никогда больше не приглашали сюда на обед. У нее были грустные глаза, грустные карие глаза, и я верил, что сделаю ее счастливее, если съем все до крошки. Так что я ел быстро. — Спасибо, Колм, — устало сказала Элизабет, забирая у полицейского ключи от машины. Она медленно обошла ее, внимательно осматривая краску.
— Все в полном порядке, — ответил Колм, наблюдая за ней.
— Во всяком случае, с машиной. — Она попыталась пошутить и похлопала по капоту. Ей было неловко. Как минимум раз в неделю в ее семье происходило что-то, требовавшее вмешательства полиции, и хотя в этих ситуациях они всегда вели себя исключительно профессионально и вежливо, она не могла совладать с острым чувством стыда. В их присутствии она еще больше старалась выглядеть «нормально», показать, что это не ее вина и что не у всей семьи крыша не на месте. Бумажной салфеткой она стерла с капота грязные брызги.
Колм грустно улыбнулся ей:
— Элизабет, на Сиршу завели дело. Элизабет резко вскинула голову, готовясь противостоять неприятностям.
— Колм! — Она была шокирована. — Но почему?
Раньше такого никогда не случалось. Сирша всегда отделывалась предупреждением, после чего ее отвозили туда, где она на тот момент жила. Элизабет понимала, что это не по правилам, но в таком маленьком городке, где все друг друга знают, нужно было просто построже следить за Сиршей и останавливать ее, пока она не сделала какую-нибудь глупость. Однако за последнее время Сиршу предупреждали уже слишком много раз.
Колм вертел в руках темно-синюю кепку:
— Элизабет, она сидела за рулем пьяная, в украденной машине, а у нее даже прав нет.
Услышав это, Элизабет задрожала всем телом. Сирша сама была в опасности и представляла опасность для других. Почему она продолжает защищать сестру? Когда наконец признает, что они правы и сестра никогда не станет ангелом, как хочется верить ей, Элизабет?
