объединяются в одно целое, что подданные все без исключения разумны и честны, что там не бывает ни воров, ни грабителей и не претерпевают никакой другой несправедливости, так что если кто-нибудь оставил свое ценное имущество в самом пустынном месте, то его не возьмет никто, случившийся в том месте, но оно останется в целости, если и не охранялось, для оставившего его, когда этот возвратится. Они были убеждены в этом, как в истине. К тому же им запрещено было и законами, как не принявшим установленных верований, оставаться в безопасности дома. Поэтому они немедленно собрались и отправились к чужим, живущим по совершенно другим обычаям, чтобы жить там в дальнейшем. Там все они скоро увидели, что начальствующие лица слишком горды, непомерно напыщены, почувствовали к ним отвращение и порицали их.
Затем увидели много воров и грабителей, из которых одних ловили, другие скрывались. Творились и всякие другие беззакония. Богатые притесняли убогих. В отношениях друг с другом [персы] обычно были жестоки и бесчеловечны, и, что бессмысленнее всего, они не воздерживались от прелюбодеяний, хотя позволено каждому иметь сколько угодно жен, и они действительно их имеют. По всем этим причинам философы были недовольны и винили себя за переселение.
31. Когда же переговорили с царем, то и тут обманулись в надежде, найдя человека, кичившегося знаниями философии, но о возвышенном ничего не слышавшего. Мнения их не совпадали. Он придерживался других [взглядов], о которых я уже упоминал. Не перенеся неистовств кровосмесительных связей, они вернулись как можно скорее, хотя он их почитал и приглашал остаться. Они же считали, что для них будет лучше, вступив в римские пределы немедленно, если так случится, умереть, чем [оставаясь там] удостоиться величайших почестей. Так, они все вернулись домой, сказав прощай гостеприимству варвара. Получили, однако, и пользу от пребывания вне отечества и [в деле] не кратковременном и малом, но благодаря этому вся их последующая жизнь протекла мирно и сообразно их желанию. Когда в это время римляне и персы заключили между собою договор о мире, то в условия мира было включено положение, что эти люди, по возвращении их к своим, должны жить в дальнейшем без всякой боязни и чтобы их не вынуждали изменять свои убеждения, принимать какие-либо верования, кроме тех, которые сами одобрят. Хосров оговорил, что мир будет иметь силу не иначе, как при этом условии. Говорят, что на обратном пути с ними приключилось нечто удивительное и достойное памяти. Ибо, когда они отдыхали в одной персидской местности, они заметили там труп человека, недавно умершего, брошенного непогребенным. Тогда они, возмущенные жестокостью варварского обычая и считая непристойным видеть так оскорбляемую природу, при помощи своих слуг покрыли, как могли, труп и погребли, предав земле. Когда в эту ночь все заснули, одному из них (я не могу назвать его имя) снилось, что он видит старого человека, совершенно неизвестного и которого нельзя было узнать, но почтенного и достойного уважения, напоминающего философа видом своей одежды и длинной свисающей вниз бородой, который выкрикнул ему, как бы приказывая и увещевая, следующее изречение: «Не погребай того, кто не подлежит погребению. Не препятствуй, чтобы труп сделался пищей собак. Мать всех – земля – не принимает человека, насиловавшего свою мать». Он, быстро пробудившись от страха, рассказал о сновидении прочим. Они же вначале недоумевали, что означает этот сон. Когда, поднявшись рано утром, они продолжали намеченный путь, проходя ту местность, – так требовало местоположение, – где они наскоро совершили погребение, они увидели обнаженного мертвеца, снова лежащего на поверхности, как будто земля его каким-то образом автоматически выбросила на поверхность и не позволила схоронить его нерастерзанным. Пораженные необычным зрелищем, не делая уже никаких попыток применять свои обычаи, они обдумали сон и истолковали в том смысле, что персы несут наказание и мучение оставаться непогребенными и по заслугам быть растерзанными собаками за невоздержанность по отношению к матерям.
32. Ознакомившись с этими людьми, Хосров все же еще больше полюбил Урания и нуждался в нем. Причина же этого, как я думаю, коренится в свойствах человеческого рода. Тех, кто к нам ближе подходит и походит на нас, мы привыкли считать друзьями и наилучшими людьми, а превосходящих нас чуждаться и отвращаться от них. Поэтому, когда тот возвратился сюда, [царь] дал ему дружественные письма, величая своим наставником. Тот и раньше был невыносим, теперь же он был опьянен воспоминанием о дружбе царя: на всех пирушках и собраниях он надоедал всем, не желая петь никакой другой песни, кроме как о почтении, которым удостоил его Хосров, и о тех разговорах, которые они вели. И этот «благородный» человек вернулся еще более глупым, чем был раньше, как будто ради этого он проделал такой длинный путь. И хотя на деле он был человеком самым пустым и достойным посмеяния, однако тем,, что варвар его часто прославлял и хвалил, он внедрял у многих глубокое убеждение в своей выдающейся учености. Те, кто воспринимает все легкомысленно, не вникая, кто хвалит, кого хвалит и за что, и прислушивается жадными ушами к незнакомым вещам и нелепым рассказам, легко верят им, особенно если они сообщаются с важностью и апломбом. Можно по справедливости удивляться Хосрову за его подготовку войск, хорошее управление ими и в особенности за постоянный боевой труд, так как он не отступал ни перед какими трудностями, ни перед старческой слабостью. В науках же и философии он должен быть признаваем таким, каким по справедливости является объявляющий себя товарищем и учеником этого Урания.
КНИГА ТРЕТЬЯ
1. Об учреждениях персов, различных переменах в их государстве и о том, что я считал нужным сказать о Хосрове и его роде, все это рассказано, может быть, в более растянутом, чем нужно, изложении, притом, не связанном с предыдущим, но [рассказ этот] показался мне не лишним, не бесполезным, а таким, в каком, как мне кажется, приятное соединено с полезным. Поскольку это зависит от меня, я желаю и больше всего добиваюсь, как говорится, соединения харит с музами. Я следую отнюдь не добровольно тяготеющей надо мной необходимости, хотя желания и влекут меня к иному. Писание истории является делом величайшим, святейшим, стоящим выше всякого другого занятия. [Для меня же], сказала бы беотийская лира, оно является побочным делом жизненного пути и я не имею возможности заниматься тем, чем я больше всего желал бы. Мне следовало бы ради подражания прилежнее перечитывать древних мудрецов, узнавать и выбирать все, могущее принести пользу, и быть для этого свободным и избавленным от других работ. Я же, наоборот, просиживаю у императорского портика с раннего утра и до захода солнца, изучаю и объясняю документы, связанные с судебными делами и процессами. Я чрезвычайно страдаю, когда меня беспокоят ими, и в то же время скорблю, когда не беспокоят, так как без труда и беспокойства мне невозможно обеспечить себя достаточно необходимым для жизни. Но если дело и обстоит так, я все же, поскольку это зависит от меня, не успокоюсь и не перестану заниматься любимым делом, если бы даже кто-нибудь меня и упрекал, что я берусь за дело, превышающее мои силы, и, как говорится, начинаю дело с конца, если бы даже мои труды показались кому-либо совершенно лживыми и пустыми порождениями рассеянного духа; мне самому, однако, как это бывает у наиболее неопытных певцов, они все равно не перестанут нравиться. Да чтобы не нарушать приличия слишком длинными отступлениями и экскурсами, необходимо вернуться к колхидским войнам и к прежней теме.
2. В двадцать пятый год царствования Хосрова, когда война велась в области Колхиды и Мермерой умер, пошел двадцать девятый год управления императора Юстиниана римлянами. Когда Хосрову было сообщено о смерти Мермероя, он, естественно, был очень опечален и обеспокоен этим несчастьем. А чтобы войско в Лазике не оставалось без вождя, он тотчас поставил во главе его Нахогарана, одного из самых знаменитых и знатных своих людей.
Когда тот, приготовив все необходимое, направился в путь, в Колхиде произошло удивительное и постыдное событие. После того как римляне, предавшись постыдному бегству, как об этом выше было сказано, оставили даже часть своего обоза для разграбления врагам, Губаз, царь лазов, считал, что нельзя переносить такого позора, и боясь, чтобы в будущем не произошло чего-нибудь еще более преступного, тотчас оповестил обо всем Юстиниана, обвиняя военачальников, возлагая всю вину на их глупость, в
